Ван Гог. Письма

только с тобой одним, я могу условиться, что повременю с гражданским браком до тех нор,

пока не продвинусь в рисовании настолько, что стану независим. Как только я стану

зарабатывать, ты постепенно начнешь посылать мне все меньше, и когда, наконец, мне больше

не нужны будут твои деньги, мы вновь поговорим о гражданском браке…

Я стремлюсь к одному – сохранить жизнь Син и двум ее детям. Я не хочу, чтобы она

снова заболела и впала в ту отвратительную нищету, в которой прозябала, когда я нашел ее, и

от которой она в данное время избавлена. Я за это взялся и должен довести это до конца. Не

хочу, чтобы она хоть на минуту опять почувствовала себя покинутой и одинокой; хочу, чтобы

она знала и на каждом шагу чувствовала, как нежно я ее люблю и как я привязан к ее детям. Как

бы неодобрительно ни смотрели на это другие, ты поймешь меня и не захочешь мне мешать. То,

что она воспряла, я целиком отношу на твой счет: моих заслуг здесь очень мало – я был только

орудием.

218

Я хочу, чтобы ты хорошо понял, как я смотрю на искусство. Чтобы достичь в нем

правдивости, нужно много и долго работать. То, чего я добиваюсь я что ставлю своей целью,

чертовски трудно, и все-таки я не думаю, что мечу чересчур высоко.

Я хочу делать рисунки, которые бы волновали и трогали людей. «Скорбь», а вероятно, и

такие маленькие пейзажи, как «Аллея Меердерфоорт», «Рейсвейкские луга» и «Сушка рыбы» –

это только первое, робкое начало. Тем не менее в них есть нечто, идущее прямо из моего

сердца.

И в фигуре, и в пейзаже я хотел бы выразить не сентиментальную грусть, а подлинную

скорбь. Короче говоря, я хочу продвинуться настолько, чтобы о моих работах сказали: «Этот

человек чувствует глубоко, этот человек чувствует тонко», – сказали, несмотря на мою так

называемую грубость, а возможно, именно благодаря ей.

Такое заявление в моих устах звучит сейчас, конечно, претенциозно; тем не менее в этом

и заключается причина, по которой я изо всех сил стремлюсь двигаться вперед.

Что я такое в глазах большинства? Ноль, чудак, неприятный человек, некто, у кого нет и

никогда не будет положения в обществе, словом, ничтожество из ничтожеств. Ну, что ж,

допустим, что все это так. Так вот, я хотел бы своей работой показать, что таится в сердце этого

чудака, этого ничтожества.

Таково мое честолюбивое стремление, которое, несмотря ни на что, вдохновляется

скорее любовью, чем ненавистью, скорее радостной умиротворенностью, чем страстью.

Как бы часто и глубоко я ни был несчастен, внутри меня всегда живет тихая, чистая

гармония и музыка. В самых нищенских лачугах и грязных углах я вижу сюжеты рисунков и

картин, и меня непреодолимо тянет к ним. Чем дальше, тем больше отходят на задний план

другие интересы, и чем больше я освобождаюсь от них, тем острее мой глаз начинает видеть

живописное. Искусство требует упорной работы, работы, несмотря ни на что, и непрестанного

наблюдения.

Под упорством я подразумеваю умение не только долго работать, но и не отказываться

от своих убеждений по требованию тех или иных людей.

Я очень надеюсь, брат, что через несколько лет, а может быть, даже сейчас ты увидишь

у меня такие вещи, которые до известной степени вознаградят тебя за все твои жертвы.

В последнее время я совсем уж редко разговаривал с художниками. Мне от этого хуже

не стало. Прислушиваться надо не к голосу художников, а к голосу природы. Теперь я лучше,

чем полгода назад, понимаю, почему Мауве сказал: «Не болтайте мне про Дюпре, а говорите

лучше об уличной канаве или о чем-нибудь в этом роде». Слова довольно грубые, но зато

совершенно справедливые.

Чувствовать сами вещи, самое действительность важнее, чем чувствовать картины; во

всяком случае, это более плодотворно, более живительно. Именно потому, что я сейчас столь

широко и разносторонне воспринимаю как искусство, так и самое жизнь, выражением существа

которой и является искусство, мне кажется особенно оскорбительной и фальшивой любая

попытка людей навязать мне свои взгляды. Лично я нахожу во многих современных картинах

своеобразное очарование, которым не обладают работы старых мастеров.

Самым высоким и благородным выражением искусства для меня всегда остается

искусство английское, например, Миллес, Херкомер, Френк Холл. По поводу же разницы

между старыми мастерами и современными я скажу лишь, что последние, возможно, являются

более глубокими мыслителями.

Существует большая разница в чувстве между «Холодным октябрем» Миллеса и,

скажем, «Белильнями холста в Овервене» Рейсдаля, между «Ирландскими эмигрантами» Холла

и «Чтением Библии» Рембрандта.

Рембрандт и Рейсдаль и для нас не менее возвышенны, чем для своих современников, но

в теперешних художниках есть нечто, касающееся нас более лично, более близко.

То же самое можно было бы сказать о гравюрах на дереве Свайна и гравюрах старых

немецких мастеров.

Таким образом, я считаю неправильным, что современные художники несколько лет

тому назад поддались модному поветрию и принялись подражать старым мастерам.

По той же причине я считаю глубоко верными слова папаши Милле: «Я считаю

нелепым, когда люди хотят казаться не тем, что они есть».

Эти слова кажутся всего лишь прописной истиной, однако в них заложен бездонный,

глубокий, как океан, смысл и, на мой взгляд, в них следовало бы вдуматься каждому.

219 Воскресенье, утро

Очень рад, что и ты на этих днях прочел «Чрево Парижа». Я, кроме того, прочел еще

«Нана». Знаешь, Золя в полном смысле слова второй Бальзак.

Бальзак описывает общество с 1815 по 1848 г.; Золя начинает там, где кончает Бальзак, и

доходит до Седана или, вернее, до наших дней. Я нахожу такой замысел грандиозным и

прекрасным. Кстати, что ты думаешь о г-же Франсуа, которая подняла на свою тележку бедного

Флорана, когда он лежал без сознания посреди дороги, где проезжали тележки зеленщиц, и

отвезла его домой, хотя другие зеленщицы кричали ей: «Оставьте этого пьяницу! У нас нет

времени подбирать людей по канавам!» и т. д. Образ г-жи Франсуа, написанный на фоне

парижского рынка так спокойно, благородно и сочувственно, проходит через всю книгу, являя

собой контраст грубому эгоизму остальных женщин.

Понимаешь, Тео, я считаю г-жу Франсуа поистине человечной. В отношении Син я

делал и сделаю все то, что сделала бы г-жа Франсуа для Флорана, не люби он политику больше,

чем ее. Понимаешь, такая человечность – соль жизни, и я не хотел бы жить, если бы ее не

существовало. Suffit…

Я уже сказал несколько слов о человечности, которая отличает некоторых людей,