Ван Гог. Письма

маслом.

Сказать по правде, это меня немного удивляет – я ожидал, что первые мои вещи будут

из рук вон плохи, хоть и допускал, что со временем они станут лучше. Не мне, конечно, судить,

но, по-моему, они действительно удались, чем я несколько озадачен.

Думаю, так получилось потому, что прежде чем начать писать, я много рисовал и изучал

перспективу, чтобы уметь организовать то, что вижу.

С тех пор как я купил себе краски и кисти, я так много корпел и бился над этими семью

этюдами маслом, что сейчас измучен до полусмерти. В одном из них есть фигуры – мать с

ребенком в тени большого дерева, выделяющиеся темным пятном на фоне дюн, над которыми

сияет летнее солнце. Эффект почти итальянский.

Делая этот этюд, я буквально потерял власть над собой – не мог ни остановиться, ни

позволить себе передохнуть.

Как ты, может быть, знаешь, здесь открылась выставка «Общества рисовальщиков».

Там есть один рисунок Мауве – женщина у ткацкого станка, сделанный, вероятно, в

Дренте. Я считаю его превосходным.

Кое-что из выставленного там ты, несомненно, видел у Терстеха; там есть великолепные

вещи Израэльса, в том числе портрет Вейсенбруха с трубкой во рту и с палитрой в руке. Сам

Вейсенбрух тоже показывает красивые вещи – пейзажи и одну марину… Вид таких работ очень

воодушевляет меня: глядя на них, я понимаю, как много мне еще надо учиться.

И все-таки скажу тебе, что когда я пишу, я чувствую, как от работы с цветом у меня

появляются качества, которыми я прежде не обладал, – широта и сила…

Только не заключай из таких моих отзывов о своей работе, что я удовлетворен собой –

скорее наоборот; однако я все-таки считаю, что добился одного – когда в дальнейшем что-либо

в природе поразит меня, в моем распоряжении будет больше, чем раньше, средств для того,

чтобы выразить это с новой силой.

И мне приятно думать, что впоследствии мои работы будут выглядеть гораздо

привлекательнее.

Думаю также, мне не помешает даже то, что время от времени здоровье мое сдает. Как

мне удалось заметить, художники, которые по временам бывают неделю-другую не в силах

работать, отнюдь не относятся к числу самых худших. Возможно, так получается потому, что

они из тех, кто в полном смысле слова работает «не щадя своей шкуры», как выражается

папаша Милле. Это, по-моему, никогда не мешает: когда нужно сделать что-то важное, нельзя

щадить себя; если же потом наступает короткий период истощения, то после него быстро

приходишь в себя; словом, собирая урожай этюдов так же, как крестьянин собирает урожай

хлеба, всегда выигрываешь.

Что до меня, то я пока еще не думаю об отдыхе. Правда, вчера, в воскресенье, я сделал

немного – во всяком случае не ходил работать на воздухе. Даже если ты приедешь уже этой

зимой, ты найдешь у меня в мастерской кучу этюдов маслом – я уж позабочусь, чтобы она

была полна ими…

С тех пор, как я впервые начал рисовать в Боринаже, прошло уже приблизительно два

года.

226 Суббота, вечер

У нас тут на протяжении всей недели был сильный ветер, буря и дождь, наблюдать

которые я несколько раз ходил в Схевенинген.

Оттуда я вернулся с двумя маринами.

На одну из них налипло довольно много песку, а со второй, сделанной во время

настоящего шторма, когда море подошло к самым дюнам, мне пришлось дважды соскребать

толстый слой песка, которым она была покрыта. Ветер дул так сильно, что я едва мог устоять на

ногах и почти ничего не видел из-за песчаной пыли.

Однако я все же попытался запечатлеть ландшафт, зайдя с этой целью в маленький

трактирчик за дюнами, где я все соскреб и немедленно написал снова, время от времени

возвращаясь на берег за свежими впечатлениями. Таким образом, у меня остались памятки об

этом дне.

И еще одна памятка – простуда со всеми известными тебе последствиями, которую я

там подхватил и которая вынуждает меня два-три дня провести дома.

За это время, однако, я написал несколько этюдов с фигуры; посылаю тебе два наброска

с них.

Изображение фигур очень увлекает меня, но мне еще надо достичь в нем большей

зрелости и поглубже изучить сам процесс работы, то, что называют «кухней искусства». Первое

время мне придется многое соскребать и начинать сызнова, но я чувствую, что учусь на этом и

что это дает мне новый, свежий взгляд на вещи.

Когда ты в следующий раз пришлешь мне деньги, я куплю хорошие хорьковые кисти,

которые, как я обнаружил, являются по существу рисовальными кистями, то есть

предназначены для того, чтобы рисовать краской, скажем, руку или профиль. Они решительно

необходимы, как я замечаю, и для исполнения мелких веточек; лионские кисти, какими бы

тонкими они ни были, все равно кладут слишком широкие полосы и мазки…

Затем хочу сообщить тебе, что совершенно согласен с некоторыми пунктами твоего

письма.

Прежде всего, я полностью согласен с тем, что при всех своих достоинствах к

недостатках отец и мама такие люди, каких нелегко найти в наше время: чем дальше, тем реже

они встречаются, причем новое поколение совсем не лучше их; тем более их надо ценить.

Лично я искренне ценю их. Я только боюсь, как бы их тревога насчет того, в чем ты

сейчас их разуверил, не ожила снова – особенно, если они опять увидятся со мной. Они

никогда не поймут, что такое живопись, никогда не поймут, что фигурка землекопа, вспаханные

борозды, кусок земли, море и небо – сюжеты такие серьезные, трудные и в то же время такие

прекрасные, что передаче скрытой в них поэзии безусловно стоит посвятить жизнь.

И если впоследствии наши родители еще чаще, чем сейчас, будут видеть, как я мучусь и

бьюсь над своей работой, соскребывая ее, переделывая, придирчиво сравнивая с натурой и

снова изменяя, так что они, в конце концов, перестанут узнавать и место и фигуру, у них

навсегда останется разочарование.

Они не смогут понять, что живопись дается не сразу, и вечно будут возвращаться к

мысли, что я, «в сущности, ничего не умею» и что настоящие художники работают совсем

иначе.

Что ж, я но смею строить иллюзий. Боюсь, может случиться, что отец и мать так никогда

и не оценят мое искусство. Это не удивительно, и это не их вина: они не научились видеть так,

как мы с тобой; их внимание направлено совсем в другую сторону; мы с ними видим разное в

одних и тех же вещах, смотрим на эти вещи разными глазами, и вид их пробуждает в нас разные

мысли. Позволительно желать, чтоб все было иначе, но ожидать этого, на мой взгляд,

неразумно.

Отец и мать едва ли поймут мое умонастроение и побуждения, когда увидят, как я

совершаю поступки, которые кажутся им странными или неприемлемыми. Они припишут их