Ван Гог. Письма

показался мне очень трудным – заключался в том, как добиться глубины цвета, чтобы передать

мощь и твердость земли: в то время, когда я писал ее, я впервые заметил, как много еще света

было в самых темных местах. Словом, как сохранить этот свет и в то же время сохранить

яркость, глубину и богатство цвета?

Невозможно вообразить себе ковер роскошнее, чем эта земля глубокого коричневато-

красного тона в смягченном листвой сиянии осеннего вечернего солнца.

Из этой почвы подымаются молодые буки, на которые с одной стороны падает свет, и

там они сверкающе золеного цвета; теневая же сторона этих стволов теплого, глубокого, черно-

зеленого цвета.

Позади этих молодых деревьев, позади этой коричневато-красной почвы очень нежное

голубовато-серое небо, искрящееся, теплое, почти без синевы. И на фоне его подернутый

дымкой бордюр зелени, кружево тоненьких стволов и желтоватых листьев. Вокруг, как темные

массы таинственных теней, бродят несколько фигур – сборщики хвороста. Белый чепец

женщины, нагнувшейся за сухой веткой, звучит внезапной нотой на глубоком красно-

коричневом фоне почвы. Куртка ловит свет, – падает тень, – темный силуэт мужчины

возникает на краю леса. Белый чепец, шаль, плечо, бюст женщины вырисовываются в воздухе.

Фигуры эти необъятны и полны поэзии. В сумеречной глубокой тени они кажутся огромными

незаконченными терракотами, которыми уставлена чья-то мастерская.

Я описал тебе натуру; не знаю, насколько мне удалось передать этот эффект в этюде, но

знаю, что я был поражен гармонией зеленого, красного, черного, Желтого, синего, коричневого,

серого. Писание оказалось настоящей мукой. На почву я извел полтора больших тюбика белил,

хотя она очень темная; затем понадобились красная, желтая, коричневая охры, сажа, сиена,

бистр; в результате получился красно-коричневый тон, варьирующийся от бистра до глубокого

винно-красного и до вялого светло-розоватого. На земле виден еще мох, а также полоска свежей

травы, которая отражает свет и ярко блестит, и передать это страшно трудно. Наконец, у меня

получился этюд, в котором, думается мне, есть какое-то содержание, который что-то выражает,

что бы о нем ни говорили.

Взявшись за него, я сказал себе: «Я не уйду, прежде чем на полотне не появится нечто от

осеннего вечера, нечто таинственное и по-настоящему серьезное». Но так как подобный эффект

длится недолго, мне пришлось писать быстро; фигуры введены одним махом несколькими

сильными мазками жесткой кисти. Меня поразило, как прочно сидят эти деревца в почве. Я

попробовал писать их кистью, но так как поверхность была уже густо покрыта краской, мазок

тонул в ней; тогда я выдавил корни и стволы прямо из тюбика и слегка отмоделировал их

кистью. Вот теперь они крепко стоят на земле, растут из нее, укоренились в ней.

В известном отношении я даже рад, что не учился живописи, потому что тогда я,

пожалуй, научился бы проходить мимо таких эффектов, как этот. Теперь же я говорю: «Нет, это

как раз то, чего я хочу; если это невозможно сделать – пусть: я все равно попробую, хоть и не

знаю, как это делать». Я сам не знаю, как я пишу. Я сажусь перед чистым холстом на том месте,

которое поразило меня, смотрю на то, что у меня перед глазами, и говорю себе: «Этот белый

холст должен чем-то заполниться»; неудовлетворенный, я возвращаюсь домой, откладываю его

в сторону, а немного отдохнув, снова разглядываю не без некоторой опаски, и опять-таки

остаюсь неудовлетворенным, потому что мысленно еще слишком ярко вижу перед собой

великолепную натуру, чтобы удовлетвориться тем, что я из нее сделал. Однако в своей работе я

нахожу отзвук того, что поразило меня. Я вижу, что природа говорила со мной, сказала мне что-

то, и я как бы застенографировал ее речи. В моей стенографической записи могут быть слова,

которые я не в силах расшифровать, могут быть ошибки или пропуски: но в ней все-таки

осталось кое-что из того, что сказали мне лес, или берег, или фигура, и это не бесцветный,

условный язык заученной манеры или предвзятой системы, а голос самой природы. Прилагаю

еще один набросок, сделанный в дюнах. На нем изображены маленькие кусты, листья которых

– с одной стороны – белые, с другой – темнозеленые – непрерывно шуршат и сверкают. На

заднем плане – темные деревья…

Как видишь, я изо всех своих сил углубляюсь в живопись, углубляюсь в цвет. До сих пор

я от этого воздерживался и не жалею об этом: если бы я не рисовал так много, я не смог бы

почувствовать и схватить фигуру, которая выглядит как незаконченная терракота. Но теперь я

вышел в открытое море и должен продолжать заниматься живописью, отдаваясь ей со всей

энергией, на какую я способен…

Когда я пишу на дереве или холсте, расходы мои снова увеличиваются; материал стоит

дорого, краски тоже, а расходуются ужасно быстро. Что поделаешь! С такими трудностями

сталкиваются все художники. Я твердо знаю, что у меня есть чувство цвета и что оно будет

становиться все острее и острее, ибо живопись проникла в меня до самого мозга костей. Сейчас

я вдвойне и дважды ценю твою помощь, такую неизменную и такую существенную. Я очень

часто думаю о тебе. Хочу, чтобы работа моя стала уверенной, серьезной, мужественной и как

можно скорее начала доставлять удовольствие и тебе.

229

Не знаю, сообщал ли я тебе уже, что получил письмо от Виллемины, которая очень мило

описывает окрестности Нюэнена. Там, по-видимому, очень красиво.

Я запросил ее о некоторых подробностях работы ткачей, которые очень меня

интересуют. Я видел их, когда был в Па-де-Кале – это изумительно красиво. Впрочем,

покамест мне еще не нужно писать ткачей, хотя я, вне всякого сомнения, рано или поздно

возьмусь за них.

Сейчас я целиком поглощен лесом – там уже началась осень. У осени есть две стороны,

которые особенно привлекают меня. В падающих листьях, в приглушенном свете, в

расплывчатости контуров, в изяществе тонких стволов чувствуется иногда безмерная тихая

грусть. Но я люблю также и другую, более зрелую и грубую сторону осени – сильные эффекты

света, падающего, например, на человека, который, обливаясь потом, копает землю под

полуденным солнцем.

Посылаю несколько набросков с этюдов, сделанных за эту неделю.

Я снова думал о тех рабочих на Монмартре, которых ты описывал в последнем письме.

Я вспомнил, что был один художник, замечательно изображавший подобные вещи. Я имею в

виду О. Лансона. Я пересмотрел его гравюры на дереве, имеющиеся в моей коллекции. Что за

искусник! Среди гравюр я нашел «Встречу тряпичников», «Раздачу супа», «Уборку снега». Я