Ван Гог. Письма

недовольству, безразличию или небрежности, в то время как на самом деле мною движет нечто

совсем иное, а именно стремление любой ценой добиться того, что мне необходимо для моей

работы. Они, возможно, возлагают надежды па мою масляную живопись. И вот, наконец, дело

доходит и до нее, но как она разочарует их! Они ведь не увидят в ней ничего, кроме пятен

краски. Кроме того, они считают рисование «подготовительным упражнением» – выражение,

которое, как тебе хорошо известно, я нахожу в высшей степени неверным. И вот, когда они

увидят, что я занимаюсь тем же, чем и прежде, они опять решат, что я все еще сижу за

подготовительными упражнениями.

Ну да ладно, будем надеяться на лучшее и постараемся сделать все возможное, чтобы их

успокоить.

То, что ты сообщаешь касательно их новой житейской обстановки, чрезвычайно меня

интересует. Я, разумеется, с наслаждением попытался бы написать такую маленькую старую

церквушку и кладбище с песчаными могильными холмиками и старыми деревянными крестами.

Надеюсь, что когда-нибудь смогу это сделать. Затем ты пишешь о пустоши и сосновой роще

вблизи от дома, а я испытываю непрестанную тоску по пустошам и сосновым лесам с

характерными для них фигурами: женщиной, собирающей хворост, крестьянином, везущим

песок, – короче говоря, по той простоте, в которой, как в море, всегда есть нечто

величественное. Меня не покидает мысль навсегда поселиться где-нибудь в деревне, если,

конечно, представится такая возможность и позволят обстоятельства.

Впрочем, у меня и здесь изобилие сюжетов – поблизости лес, берег, рейсвейкские луга,

словом, на каждом шагу новый мотив.

Благодаря живописи я все эти дни чувствую себя таким счастливым! До сих пор я

воздерживался от занятий ею и целиком отдавался рисунку просто потому, что знаю слишком

много печальных историй о людях, которые очертя голову бросались в живопись, пытались

найти ключ к ней исключительно в живописной технике и, наконец, приходили в себя, утратив

иллюзии, не добившись никаких успехов, но по уши увязнув в долгах, сделанных для

приобретения дорогих и бесполезно испорченных материалов.

Я опасался этого с самого начала, я находил и нахожу, что рисование – единственное

средство избегнуть подобной участи. И я не только не считаю рисование бременем, но даже

полюбил его. Теперь, однако, живопись почти неожиданно открывает передо мной большой

простор, дает мне возможность схватывать эффекты, которые прежде были неуловимы, причем

именно такие, какие, в конце концов, наиболее привлекательны для меня; она проливает свет на

многие вопросы и вооружает меня новыми средствами выражения. Все это вместе взятое делает

меня по-настоящему счастливым…

В живописи есть нечто бесконечное – не могу как следует объяснить тебе, что именно,

но это нечто восхитительно передает настроение. В красках заложены скрытые созвучия и

контрасты, которые взаимодействуют сами по себе и которые иначе как для выражения

настроения нельзя использовать. Завтра надеюсь опять поработать на воздухе.

Снова читал Золя: «Ошибка аббата Муре» и «Его превосходительство Эжен Ругон».

Тоже очень хорошо. Паскаля Ругона, врача, который появляется в ряде книг Золя, но всегда на

заднем плане, я считаю благородной фигурой. Он хорошее подтверждение тому, что, как бы

порочна ни была наследственность, человек при наличии силы воли и твердых принципов

всегда может побороть рок. В своей профессии он обрел силу, которая оказалась

могущественней, чем натура, которую он унаследовал от своей семьи; поэтому он не

подчинился своим природным инстинктам, а пошел чистым, прямым путем и не попал в гнилое

болото, в котором погрязли остальные Ругоны. Он и г-жа Франсуа из «Чрева Парижа» – самые

привлекательные для меня образы Золя.

227 Воскресенье, днем

На этой неделе я написал несколько довольно больших этюдов в роще, которые

попытался выполнить энергичнее и проработать тщательнее, чем предыдущие.

На том, который, на мой взгляд, удался лучше остальных, изображен всего-навсего

кусок вскопанной почвы – белый, черный, коричневый песок после ливня, но изображен так,

что лежащие там и сям комья земли получили больше света и сильнее звучат.

Пока я сидел и рисовал этот кусок земли, налетела гроза с ужасающим ливнем, который

длился по меньшей мере час; но мне так хотелось продолжать, что я остался на своем посту,

кое-как укрывшись под большим деревом. Когда же гроза, наконец, миновала и опять взлетели

вороны, я не пожалел, что переждал дождь: почва в роще приобрела после него великолепный

глубокий тон. Так как перед дождем я начал писать низкий горизонт, стоя на коленях, то мне и

теперь пришлось работать, стоя на коленях в грязи. Такие приключения случаются довольно

часто и протекают в самых различных формах; вот почему я считаю не лишним носить простую

рабочую одежду, которая не так быстро портится. Словом, все сложилось так, что я, невзирая

на непогоду, вернулся к себе в мастерскую с этим куском земли; а ведь Мауве однажды, говоря

об одном своем этюде, совершенно справедливо заметил, что «писать такие комья земли и

сохранить в них ощущение объемности – трудное дело».

Другой этюд, сделанный мною в роще, изображает несколько больших зеленых буковых

стволов, землю, покрытую валежником, и фигурку девочки в белом. Здесь главная трудность

заключалась в том, чтобы сохранить прозрачность, дать воздух между стволами, стоящими на

разном расстоянии друг от друга, и определить их место и относительную толщину,

меняющуюся из-за перспективы, словом, сделать так, чтобы, глядя на картину, можно было

дышать и хотелось бродить по лесу, вдыхая его благоухание.

Эти два этюда я сделал с особым удовольствием, равно как и то, что наблюдал в

Схевенингене: большое пространство в дюнах утром после дождя, сравнительно зеленая трава и

на ней черные сети, разостланные огромными кругами, из-за чего на земле возникали глубокие

красноватые, черные, зелено-серые тона.

На этой мрачной земле сидели, стояли или расхаживали, как темные, причудливые

призраки, женщины в белых чепцах и мужчины, растягивавшие и чинившие сети. Все казалось

таким же волнующим, удивительно пасмурным и строгим, как на самых красивых полотнах

Милле, Израэльса или де Гру, какие только можно себе представить. Над пейзажем нависало

бесхитростное серое небо со светлой полосой на горизонте.

Несмотря на проливной дождь, я сделал там этюд на листе промасленного торшона.

Утечет еще много воды, прежде чем я научусь делать подобные вещи так энергично, как