Ван Гог. Письма

например г-жу Франсуа в книге Золя. У меня пока что нет никаких широких планов или

проектов, как помочь всему человечеству, но я не стыжусь сказать (хотя отлично знаю, что

слово человечность пользуется дурной репутацией), что всегда испытывал и буду испытывать

потребность любить какое-нибудь существо; преимущественно – сам не знаю почему –

существо несчастное, покинутое или одинокое.

Однажды на протяжении полутора или двух месяцев я выхаживал одного несчастного

шахтера, который получил ожоги; другой раз я целую зиму делил кусок хлеба с бедным

стариком, делал еще бог знает что, а теперь появилась Син. Однако я и сегодня не вижу в

подобном поведении ничего плохого, я считаю его таким естественным и само собой

разумеющимся, что не могу понять, почему люди обычно так равнодушны друг к другу…

Читай Золя как можно больше – это здоровая пища, после него многое становится

яснее.

221 note 11 Note11 31 июля 1882

Насколько я понимаю, мы с тобой, разумеется, полностью согласны насчет черного

цвета в природе. Абсолютно черного, в конечном счете, не существует. Но, подобно белому,

черное присутствует почти в каждом цвете и создает бесконечное множество разных по тону и

силе оттенков серого. Словом, в природе, по существу, не видишь ничего, кроме этих градаций.

Есть только три основных цвета – красный, желтый и синий; «составные» цвета –

оранжевый, зеленый и фиолетовый. Добавляя черный и немного белого, получаешь

бесконечные варианты серых: красно-серый, желто-серый, сине-серый, зелено-серый,

оранжево-серый, фиолетово-серый.

Невозможно, например, сказать, сколько существует зелено-серых: они варьируются до

бесконечности.

В сущности, вся химия цвета сводится к этим нескольким простым основам, и

правильное понимание их стоит больше, чем семьдесят различных тюбиков краски, потому что

тремя основными цветами с помощью черного и белого можно создать больше семидесяти

тонов и оттенков. Подлинный колорист тот, кто, увидев в натуре какой-нибудь тон, сразу

понимает, как его надо анализировать, и говорит, например: «Это зелено-серо-желтый с черным

и почти без синего» и т. п. Иными словами, это человек, который умеет получить на своей

палитре серые тона натуры.

Чтобы делать наброски с натуры или небольшие этюды, совершенно необходимо иметь

сильно развитое чувство линии; необходимо оно для того, чтобы отделать вещь впоследствии. Я

думаю, что это не дается само собой, а приходит, во-первых, в результате наблюдений, во-

вторых, благодаря напряженной работе и поискам и, наконец, благодаря специальному

изучению анатомии и перспективы. Рядом со мной висит этюд пейзажа Рулофса – рисунок

пером, но я даже не могу передать тебе, как выразительны его простые линии. В нем есть все.

Другой еще более выразительный пример – «Пастушка» Милле, большая гравюра на

дереве, которую ты мне показывал в прошлом году и которая с тех пор запомнилась мне. А

затем, скажем, наброски пером Остаде и Брейгеля Мужицкого.

Когда я гляжу на такие результаты, я еще явственнее чувствую огромное значение

контура. И ты сам видишь, например по «Скорби», сколько усилий я прилагаю для того, чтобы

продвинуться вперед в этом направлении.

Однако, посетив мою мастерскую, ты убедишься, что я занят не только поисками

контура, но, как и всякий другой художник, чувствую силу цвета и вовсе не отказываюсь делать

акварели. Тем не менее исходным пунктом всегда остается рисунок, а уж из него развиваются

все ответвления и формы живописи, включая и акварель, формы, до которых со временем

дорасту и я, подобно всем, кто работает с любовью.

Я еще раз принялся за старую великаншу – ветлу с обрубленными ветвями и думаю,

что она станет лучшей из моих акварелей. Мрачный пейзаж: мертвое дерево возле заросшего

камышом пруда; в глубине, где скрещиваются железнодорожные пути, черные, закопченные

строения – депо рейнской дороги; дальше зеленые луга, насыпная шлаковая дорога, небо с

бегущими по нему облаками, серыми, со светящейся белой каймой, и в мгновенных просветах

между этими облаками – глубокая синева. Короче говоря, мне хотелось написать пейзаж так,

как его, по-моему, видит и ощущает путевой сторож в кителе, когда, держа в руках красный

флажок, он думает: «Унылый сегодня денек».

Все эти дни я работаю с большим удовольствием, хотя последствия болезни время от

времени еще дают себя знать.

О рисунках, которые я тебе покажу, я думаю только вот что: они, надеюсь, докажут, что

я не стою на месте, а развиваюсь в разумном направлении. Что же касается продажи моих

работ, то у меня нет никаких претензий, кроме одной – меня крайне удивит, если с течением

времени мои работы не начнут продаваться так же бойко, как работы других художников;

произойдет это сейчас или позднее – другой вопрос; самое важное – серьезно и упорно

работать с натуры: это, думается мне, верный путь, который не может не привести к ощутимым

результатам.

Чувство природы и любовь к ней рано или поздно непременно находят отклик у людей,

интересующихся искусством. Долг художника – как можно глубже проникнуть в натуру и

вложить в работу все свое умение, все чувство, чтобы сделать ее понятной другим. Работать же

на продажу означает, по-моему, идти не совсем верным путем и, скорее, обманывать любителей

искусства. Настоящие художники так не поступали: симпатией ценителей, которую они рано

или поздно завоевывали, они были обязаны своей искренности. Больше я ничего на этот счет не

знаю, но, думается мне, больше ничего знать и не надо. Совсем другое дело пытаться найти

ценителей твоей работы и пробудить в них любовь к ней. Это, конечно, позволительно, хотя

тоже не должно превращаться в спекуляцию, которая может кончиться плохо, и тогда время,

которое следовало бы лучше употребить на работу, будет потеряно…

Когда я вижу, как разные знакомые мне художники корпят над своими акварелями и

картинами, но никак не могут с ними справиться, я всегда думаю только одно: «Друг, у тебя

нелады с рисунком». Я ни одной минуты не жалею, что начал не с акварели и не с живописи. Я

уверен, что возьму свое, если только сумею прокорпеть над работой до тех пор, пока моя рука

не станет тверда во всем, что касается рисунка и перспективы. Но когда я наблюдаю, как

молодые художники делают композиции и рисуют из головы, затем, тоже из головы, наобум

малюют что попало, а после смотрят на свою мазню издали, мрачно корчат многозначительные

рожи, пытаясь уяснить, что же, черт побери, может она означать, и, наконец, делают из нее