Ван Гог. Письма

готов подчиниться всему и со всем примириться, раз так надо.

Я требую лишь одного – чтобы ты не сомневался в моей доброй воле и моем усердии; и

еще я хочу, чтобы ты хоть немножко доверял моему здравому смыслу, не подозревая меня в

нелепых поступках, и дал мне спокойно жить на мой собственный лад.

Конечно, чтобы что-то найти, я должен искать, и мне удается далеко не все, но в конце

концов работы мои станут подлинно хорошими.

Набраться терпения и ждать, пока дело не пойдет на лад, не отступать до конца – вот

чего я хочу от себя и от тебя как сейчас, так и впредь…

Надеюсь, ты правильно поймешь мое письмо и поверишь, что я не сержусь, когда мне

что-нибудь говорят о моей одежде.

Нет, этим меня уже не разозлишь, потому что внутренне я делаюсь все более спокойным

и сосредоточенным. Куда бы я ни пришел, всюду будет примерно одно и то же: я, вероятно,

всегда сначала произвожу на людей плохое впечатление. Но не думаю, что это впечатление

остается у них и после того, как мне удастся поговорить с ними с глазу на глаз.

Итак, с этой минуты я вновь погружаюсь в работу.

316

Должен сообщить также, что у меня побывал Раппард; он смотрел мои большие рисунки

и очень тепло отозвался о них…

Поговорили мы с ним и о Дренте. На этих днях он отправляется туда и даже еще дальше,

а именно в рыбацкие поселки в Терсхеллинге. Я, особенно после посещения Раппарда, тоже

охотно поехал бы в Дренте…

Я перебрался бы туда с Христиной и детьми…

Оказавшись там, я, вероятно, надолго осяду на этих равнинах и торфяных болотах, где

селится все больше и больше художников, так что спустя некоторое время там, возможно,

возникнет целая колония живописцев.

317

Надеюсь, ты не возражаешь, что при сложившихся обстоятельствах, когда нам

безусловно необходимо двигаться вперед, как мы с тобой и решили, и когда я по зрелом

размышлении намерен остаться с Христиной, если только она сама не сделает нашу совместную

жизнь абсолютно невозможной, – надеюсь, повторяю, ты не будешь возражать, если я

немедленно осуществлю свой план и перееду в Дренте.

Поедет она со мной или нет – зависит только от нее; я знаю, что она ведет разговоры с

матерью, но не знаю – о чем. Я и не спрашиваю. Но если она захочет поехать со мной, пусть

едет. Оставить ее – значит снова толкнуть на путь проституции, а этого та рука, которая

пыталась спасти ее, сделать не может, верно?

318

То, что ты пишешь, вероятно, правильно. Мы с тобой об этом уже говорили, да и сам я

иногда прихожу к такому же выводу: если бы этой женщине пришлось расстаться со мной и

самой становиться на ноги, она вышла бы на правильный путь…

Короче, мы с ней обязаны вести себя разумно и разойтись друзьями. Она должна

заставить родных взять к себе ее детей, а сама пойти работать. Итак, мы уговорились, что,

поскольку в данный момент мы оба находимся в затруднительном положении, которое лишь

усугубим, оставшись вместе, нам следует разойтись – на время или навсегда, как уж выйдет.

319

Только что получил твое письмо. Утро я провел в дюнах за Лоосдейненом – просидел

там три часа под дождем на месте, где все напоминает о Рейсдале, Добиньи или Жюле Дюпре. Я

вернулся домой с двумя этюдами: первый – сучковатые деревца, второй – ферма после дождя.

Все здесь уже приобрело бронзовый цвет, все выглядит так, как выглядит только природа

осенью или картины некоторых художников, например Дюпре, и это настолько прекрасно, что

навсегда остается в памяти…

Как я уже писал, у меня был разговор с Христиной. Мы поняли, что впредь нам нельзя

оставаться вместе, ибо мы сделаем друг друга несчастными, хотя оба чувствуем, как сильно мы

привязаны друг к другу. А потом я ушел подальше за город, чтобы поговорить с природой

наедине. Я добрался до Ворбурга, а оттуда направился в Лейдсендам. Ты знаешь эту местность:

пышные, величественные и безмятежные деревья рядом с отвратительными зелеными

игрушечными дачами и всеми пошлостями, какие только могла изобрести по части цветочных

клумб, беседок и веранд тяжеловесная фантазия богатых голландских бездельников. Дома там

большей частью уродливые, хотя попадаются, впрочем, старинные и внушительные.

И вот в эту самую минуту высоко над лугами, бесконечными, как пустыня, поплыли

одна за другой гряды облаков, и ветер первым делом накинулся на дома, окруженные деревьями

и выстроившиеся шеренгой по ту сторону канала, где проходит черная насыпная дорога.

Деревья были великолепны: в каждом из них – я чуть было не сказал: в каждой фигуре –

чувствовалось нечто драматическое. Но пейзаж в целом был еще прекраснее, чем эти бичуемые

ветром деревья сами по себе; дождь и ветер так хлестали нелепые дачки, что в этот момент

даже они приобрели своеобразную характерность.

Я увидел в них доказательство того, что даже человек нелепого вида и поведения или

склонный к эксцентричным причудам, когда его поражает настоящее горе и подавляет беда,

может стать подлинно драматической, неповторимо характерной фигурой…

Да, на меня всегда производит самое глубокое впечатление драма бурной природы,

столь похожая на скорбную драму жизни.

321

Ну почему, почему эта женщина так неразумна?

Она в полном смысле слова то, что Мюссе называет «un enfant du siecle», 1 и, когда я

думаю о ее будущем, я не могу не вспомнить о неудавшейся жизни самого Мюссе.

В Мюссе было нечто высокое, и в ней тоже есть «un je ne sais quoi», хотя она,

несомненно, не художница. Ах, если бы она хоть немножко была ею! У нее есть дети, и если бы

они в большей мере стали для нее idee fixe, 2 то уже благодаря одному этому в ней появилось бы

что-то основательное; но даже с детьми дело обстоит у нее не так, как следовало бы, хотя ее

материнская любовь, при всей ее ограниченности, все же, на мой взгляд, является самой лучшей

чертой ее характера…

1 Дитя века (франц.).

2 Навязчивой идеей (франц.).

Меня мучительно тревожит мысль, что, после того как я уйду, она станет о многом

сожалеть, захочет исправиться и тогда я опять понадоблюсь ей. В этом случае я охотно ей

помогу, но не раньше, чем внушу ей то, что, как я помню из твоих рассказов, тебе говорила

одна женщина, которую ты знал: «Ты нашел меня на самом дне, мне нужно подняться». Но

боюсь, что вместо «мне нужно подняться» Христина может сказать: «Меня тянет в пропасть»…

Все это сопряжено с тяжелой душевной борьбой, и сердце сжимается при этом от боли

сильнее, чем можно себе представить.

322

Завтра я отправлюсь в Хогевен в Дренте…

Тео, уезжая, я испытываю очень грустное чувство, куда более грустное, чем испытывал