Вера Флоренская - Моя жизнь

Выехали мы из ссылки. Леня полон душевных сил и здоровья. Я больная и покончившая навсегда с работой и с общественной жизнью. До сих пор смотрю с завистью на работающих людей, как они приходят на работу, как – видно по лицам – освобождаются от своих домашних забот, как перестраиваются душевно для работы, попадая в другой мир. Мне всегда казалось, что эта перестройка души, смена впечатлений много значат для душевного здоровья человека. Я этого лишилась. И все мои интересы с этого времени были связаны только с Лениными делами и делами наших детей. Такими мы выехали из Енисейска. В Красноярске зашли проститься к Петрову, начальнику Красноярсклеса, который нас взял на работу еще в Енисейске. Он сидел печально в кабинете один за чистым столом и скучал. Повысили человека! Он, видимо, уже был болен. Нас встретил очень радушно и, видимо, был тронут. Он умер от рака через несколько месяцев.

Подъезжаем мы к Москве. Я – инвалид, Леня полон сил. Перед ним открылось широкое поле деятельности, и еще двадцать два года он работал в полную силу с большой отдачей и великим удовольствием. Как только мы подъехали к Москве, в купе к нам ворвался Леня-сын: «Папа, ты реабилитирован!» Итак, через семнадцать лет мы подъехали к Москве. Встречали нас радостные лица всех Флоренских, Леня с женой Зиной, которую мы видели в первый раз. Из Гинцбургов были только брат Лени Борис Яковлевич с дочерью Аней, его жена Эстер не хотела нас встречать. Вообще, это семейство долго еще враждебно относилось к нам, причина нам была неизвестна. Да и столько свалилось забот и дел, что было не до выяснения отношений. Приехали мы на бывшую «свою» квартиру. Квартира (забыла адрес, кажется Зубовский бульвар, д. 16–20, кв. 16) состояла из трех комнат. Самая большая комната была занята сотрудником НКВД. За эти семнадцать лет сотрудник бросил свою жену с двумя детьми, сам ушел, а жена осталась. Работала посудомойкой в столовой, дети родились и выросли в этой квартире, им было пятнадцать и шестнадцать лет. Во второй комнате жили старики из Уфы, с которыми поменялась наша дочь Олечка. В третьей комнате жил сын с женой, внуком Сашкой, которому было около двух лет. Была еще четвертая закута «для прислуги», пять метров. Вот тут-то сын нам устроил пристанище: два дивана, среди которых можно было только протиснуться. Мы были ему очень благодарны. Надо было завоевывать себе жизненное пространство. Без нас ряды людей сомкнулись, и нам нужно было «воевать» за все. Крыша над головой была. На Леню свалилось невероятное количество даже не забот – слова подходящего трудно найти. Он должен был выдержать много «боев» в обстановке, от которой он за семнадцать лет отвык. Да и жизнь изменилась. Первое – Старая площадь – восстановление в партии; далее – получение жилья, получение денег за конфискованное имущество, устройство на работу, «отсуживание» дачи. Все это на Леню свалилось сразу. После нашего ареста семнадцать лет тому назад волны людские сомкнулись, и возвращать свое место можно было, только втиснувшись и кого-то оттиснув. Поэтому Лене пришлось встретить много недружелюбия и даже враждебности, а в основном настороженности. Так как семнадцать лет считали «врагом народа», и сразу перестроиться – что это не «враг народа», а нормальный человек. Еще много времени, а в некоторых случаях и до смерти над реабилитированным висело как облако – «не наш человек». Это было сказано о Лене уже году в 75‐м одним из партийных деятелей. Леня решил добиваться и вернуть «все как было». Это стоило больших трудов и энергии. В общем, битва за жизнь продолжалась.

О жилплощади Леня обратился в исполком. Там сказали: «У вас есть площадь. Выселяйте тех, кто ее занял». – «Но ведь не на улицу же выселять?» – «Подавайте в суд». Леня подал в суд. Суд и заседатели были всей душой на стороне Лени. На суде был представитель НКВД (или МВД), который сказал, что года через два будет строиться у них дом для сотрудников и тогда ей дадут там квартиру. Женщина же эта, которую выселяли, ее звали Дора, заявила, что она двадцать лет «в органах сексотом» и поэтому ее не имеют права выселять. Суд постановил выселить, а министерству – предоставить площадь. Представители министерства все еще думали, что на них управы нет и решение суда для них не обязательно. Судья же Лене потом сказал: «Какими хотите путями найдите у них свободную площадь, а мы наложим на нее арест».

Но как это сделать? Идет Леня по Москве, навстречу, как в сказке, бежит знакомый из Норильска, а норильчане все себя чувствуют земляками. «Как живешь?» – «Работаю в хозяйственном отделе МВД». Леня тут же ему рассказал свое положение. «Не горюй, завтра позвоню адрес». Назавтра Леня имел адрес огромного дома, еще не заселенного. Поехал туда. Во дворе тетки ему сказали, что вот скоро будет заселение, но чего-то не хватает. Леня прямо в суд. Вместе с судебным исполнителем, женщиной, которая была рада ему помочь всей душой, поехал, и они наложили арест, опечатали одну из квартир. Дора была предупреждена, что на другой день ее перевезут на другое место. Но она вещей не сложила, ушла на работу, дети – в школу. Судебная исполнительница вызвала милиционера, выломали замок. Исполнительница сложила все вещи. Два Лени, отец и сын, вытащили все на грузовик. В это время явилась Дора и стала в телефон кому-то кричать, чтобы ее избавили от этих ж… (евреев). Но ничто не помогло, хотя и прибегал какой-то покровитель в форме, но, увидев милицию, удалился – времена были не те. Оба Лени перетащили ей вещи в новую квартиру. Они этого совсем не обязаны были делать. Старший Леня вернулся со страшным припадком тахикардии. Я растерялась, это был первый припадок. Хорошо, что дома был брат, Борис Яковлевич. Он где-то разыскал старую, еще бабушкину кровать, на которую мы и уложили Леню. Он отлежался быстро. В результате мы получили большую светлую комнату и были счастливы, хотя квартира была перенаселенной коммунальной квартирой, с клопами, со склоками и прочими неудобствами. Но это была первая победа. Доброжелательное отношение судьи, заседателей суда и исполнителя очень подняли дух. На другой день после выселения Дора пришла и сказала, что у нее во время переезда пропали золотые часы. Я сказала: «Идите в милицию». Часов у нее не было. Это был простой шантаж. Она ушла ни с чем, и мы ее больше никогда не видели. Она была неплохим человеком. Прожила с нашими детьми в одной квартире семнадцать лет. Олечка-дочка проводила много времени у Доры в комнате, играя с ее ребятами. Когда умирала в параличе бабушка, Дора за ней ухаживала по поручению Бориса Яковлевича. Дети ее родились и выросли в этой квартире, и мы их выкинули. Она нас считала своими врагами.

Леню восстановили как кандидата в члены партии в ЦКК партии. Разговор был в высшей степени доброжелательный. Там выяснилось, что его из партии исключили только в 1948 году. Расспрашивали чисто по-человечески о его пребывании в лагере. Без всякой волокиты выдали документы и сказали, чтобы шел устраиваться на работу туда, откуда был взят. Леня пошел в Институт государства и права Академии наук. Пришел к директору, члену-корреспонденту Академии наук Орловскому. Вид начальственно надменный, малоинтеллигентный. «Мест нет. Да и как мы можем с вами работать? Семнадцать лет вы считались врагом народа. На этом воспитана наша молодежь. Идите поработайте юрисконсультом». – «Но я работал юрисконсультом пятнадцать последних лет». – «Не можем». Леня тут же в ЦКК КПСС. Председатель ЦКК (не помню фамилии) [135] Имеется в виду П. Т. Комаров. берет при Лене трубку, звонит президенту Академии наук, Лене говорит: «Подождите». Через полчаса зовет Леню, смеется и говорит: «Орловский сказал, что он удивлен, что вы не несете документов». Леня тут же обратно к Орловскому. «Ну что же, придется вас допустить к нашему пирогу». Это дословно. Это сказанное так обыденно выражение Леню ударило – он начал понимать, что за семнадцать лет произошло много в настроениях работников институтов. Предложили место старшего научного сотрудника в секторе трудового права, с тем чтобы все-таки он работал по хозяйственному праву, как настаивал заведующий сектором хозяйственного права. Но Леня, как он мне объяснил, не хотел работать там: «Они бог знает, что сделали с моим “хозяйственным правом”, я лучше буду заниматься трудовым». Поскольку после звонка из ЦКК он был на коне, все сделали, как он хотел, втиснули и тут.