Вера Флоренская - Моя жизнь

Жизнь шла мирно – были какие-то собрания, на которых люди с тоски не знали куда деваться. Собирали членские взносы. Но вот однажды зовет меня начальник мастерских. Прихожу, у него сидит какая-то женщина. Он мне: «Посмотрите, какие у нас есть вакантные должности мастеров, нам дают освобожденного секретаря парторганизации». – «Нам не положено по количеству рабочих». – «Так постановил райком». Нашла им должность мастера какого-то несуществующего цеха. Женщина же была женой этого освобожденного парторга. Все дело было в том, что какого-то «номенклатурного» по енисейским масштабам деятеля откуда-то убрали, но и устроить надо тоже, хоть на маленькую, но руководящую должность. Моему начальнику это было поперек горла. Но что делать! Я же обрела лютого врага. Опять! Он начал функционировать. Машинистка была завалена протоколами, размножением разных партийных документов. Бумага полилась рекой. Против меня была организована кампания на тему: неуважение к рабочему классу. Было организовано заявление в райком, что я с неуважением отношусь к рабочему классу, что выражается в том, что я не позволяю входить к себе в комнату с папиросой в зубах. Я этого не знала. Только однажды ко мне в комнату входит какой-то очень хорошо одетый интеллигентный человек в сопровождении начальника парторганизации треста, который держался как мальчик перед этим человеком. Они вошли, со мной не поздоровались, как-то неловко повертелись, посмотрели на меня, я на них. Я продолжала работать. Потом они ушли не попрощавшись. Оказывается, пошли напротив к нормировщикам, открыли туда дверь, там ничего не было видно от махорочного дыма и ничего не слышно от хохота. Там ошивались шкиперы, которым нечего было делать. Этого я тоже не знала. Только дня через три приходит ко мне Медведев: «Ну и попало нам из‐за тебя в райкоме: человек вас к культуре приучает, а вы как к нему (это ко мне) относитесь». С тех пор еще во дворе затаптывали цигарки, прежде чем войти ко мне в комнату. В следующий раз была организована жалоба на меня, тоже коллективная – «недоверие к рабочему классу» – уже в трест: авось там клюнет. Я решила снять по всем материалам фотографию рабочего дня. Позвала несколько инженеров, люди толковые, рассказала им технику дела. И однажды утром в каждом цехе явилось по два гаврика, которые более или менее толково записывали потери рабочего времени. В столярке рабочие вообще пришли к десяти часам вместо восьми. Где-то кто-то полдня искал инструмент и т. д. Картина получилась неутешительная. Я написала отчет об этом. Что тут было – недоверие к рабочему классу! Тайная слежка! Тут как раз общее собрание: то ли годовой отчет, то ли квартальный. Слышу: главный инженер, оперируя моей фотографией, говорит, что вот такая работа была проделана по рекомендации Красноярска. Ну, все! Я реабилитирована, на сей раз выручил главный инженер.

Ссыльные инженеры выражали мне подчеркнутое уважение. Один раз, когда я опоздала на какое-то совещание у директора, было человек двадцать. Я вошла, уже начались разговоры. Когда я вошла, все встали, предложили мне стул. Директор опешил. Он нашелся и похлопал ладонью на пустой стул рядом с собой. Он не встал. Я была смущена, но растрогана. И вот они объявили мне чуть ли не бойкот. Дело в том, что до меня плановым отделом заведовал ссыльный бывший механик на каком-то судне. У него был прекрасный почерк, он умел складывать и вычитать, наши катера он звал «кораблями». «Я пошел на корабль». Свою старую форменную речную фуражку, зашитую снаружи нитками, он называл «головным убором». Никогда не улыбался, был угрюм и худ, как палка. Утром до умопомрачения я пыталась ему доказать, что все, что он со своим помощником делает, все во вред делу и неверно. Он говорил одно: что такого несчастья в жизни, как подчиняться женщине, у него еще не было. С ним я не могла сладить, пошла к директору, а тот из лесорубов, потом был механиком на катере, потом стал директором – хороший парень, но ничего не понимал. Пошли к начальнику планового отдела треста. Там деваха с десятью классами образования: «Не все ли равно, что пишут, заполняют все формы, и то спасибо!» Пошла к Петрову, надо было к главному инженеру, я не сообразила, а они в контрах. Петров срочно назначил совещание. Главный инженер на него не пришел. Петров ему влепил за это в приказе выговор. Я сделала доклад. Петров и начальник политотдела поняли, что я хочу что-то наладить и, может быть, что-то понимаю. После совещания Петров моих помощников и капитана с его «головным убором» и другого (в Румынии был налоговым инспектором) велел немедленно перевести в слесари. Мне стало жалко моего «капитана», я подала заявление Петрову, что он будет работать со мной, и получила резолюцию «отказать!». Это меня помирило с инженерами, а то оказывалось, что я гонительница ссыльных. «Капитан» же мой приспособился в цехе писать наряды. Начальник цеха был рад, он этим тяготился. И себе он также выписывал наряды не на меньшую сумму, чем зарабатывал в плановом отделе. Мне же дали человека недавно из лагеря, бывшего заведующего финансовым отделом горисполкома, который в чем-то уголовном провинился и сейчас, отсидев, вернулся, но у него не было руки, и его устроили ко мне: хоть и бывший, а все-таки «номенклатура». Он подчеркнуто говорил всем начальникам «ты». Они смущенно ему отвечали тем же. С первых же слов: «Я в жизни не подчинялся женщине». Я: «Попробуйте». Стали мы работать по-новому, вовремя стали сдавать выполнение плана. Так что меня оставили в покое.

Но окончательное признание и авторитет я заработала следующим образом. У моего финансиста был сынишка в четвертом или пятом классе. Ему задали по арифметике задачку. С этой задачкой мой финансист бегал к нормировщикам – не решили, пошел к инженерам – не решили. Он пришел опечаленный и говорит: «Вот какие задачи задают детям». А чтобы я посмотрела, у него самомнение не позволяло. Я эту задачу посмотрела и тут же вспомнила правило со школьных времен. Все. Мой авторитет в мехмастерских был окончательно утвержден. Дали мне еще помощника. Этот отсидел в лагере за бытовое разложение в армии. Мальчишка лет двадцати четырех – писаный красавец, еврей. Самовлюбленный. Наивно развращенный. От его разговоров волосы на голове шевелились и начинало тошнить от ужаса. Только один пример. Он, как бывший военный, да еще лейтенант, был в лагере «придурком»-начальником. Был у него приятель – заключенный врач. К этому врачу приходили женщины в амбулаторию вечером после работы «мыть полы». Обычно их тут же использовали. Но часто приходили и умоляли сделать аборт. Однажды у врача заболела голова, и он сказал своему приятелю: «Вот инструмент. Используй ее, а потом поковыряйся этим инструментом до крови, и все». Этот парень, который мне сам и рассказывал, сам ее использовал, потом стал ковыряться. «Я ковыряю, не знаю, там ли, а она молчит». Какое отчаяние было у этой женщины! Один раз он видит, что какой-то уркаган набросился на девчонку. Он его ударил и прогнал. Девчонка уверилась в рыцарских чувствах этого парня, влюбилась в него. У них родился сын. Он освободился раньше. Скоро она должна освободиться и пишет, что приедет, а у него другая. «Ничего, пошлю ее к ее родителям». Вот такой экземпляр. «Я учился в школе в одном классе с Майкой Плисецкой, у нее руки были всегда в чернилах». Война и лагерь породили героев. Они же создали и таких типов. Он был сообразительный. Меня слушался беспрекословно, и я даже сказала бы, относился хорошо. Кое-как у меня дело наладилось. Но рядом сидел бухгалтер, который писал цифры без особого толка, разобраться в них не мог сам. Так что особых экономических анализов произвести было невозможно.