Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Для старшеклассников тогда у нас не было ни каких-либо специальных кружков, ни тем более факультативов или спецкурсов, это потом уже они стали появляться как дополнительная часть учебной программы. В мое время даже не было предусмотрено никакого домашнего труда вроде швейного дела или кулинарии для девочек, так же как и в мужской школе – чего-либо в подобного для мальчиков. Впрочем, был короткий опыт, протянувшийся учебную четверть и связанный с нашим школьным врачом – очень смешной и маленькой, круглой, как колобок, женщиной, постоянно и умилительно хлопотавшей о подопечных «головках», «спинках» и «температурках» и отличавшейся на редкость высоким голосом. Она вела одну четверть восьмого класса необычный предмет «Основы гигиены». Из него больше всего мне запомнилась ее тонкоголосая, просто комариная лекция с музыкальной интонацией под антиэстетическим названием «Вошь – паразит человека», а также наше беганье по лестницам и коридорам с медицинскими носилками. Можно только удивляться, сколько удовольствия привносили они в жизнь восьмиклассниц: на них с восторгом по очереди чуть ли не каждая из великовозрастных девиц торжественно возлежала, то сотрясаясь от смеха, а то изображая объект сострадания, взывающий своими жалобными стонами об экстренной помощи.

Было у меня, кроме физики, еще слабое место в усвоении учебного материала – черчение. И это тоже было связано не только с моим отношением к предмету, но и с общей невезучестью всего класса. Дело в том, что черчение у нас было один год и его преподавала нам только приехавшая в Полтаву женщина лет сорока со счастливой внешностью Афродиты и очень эффектной седой прядью в пышной экстравагантной прическе – в общем, красавица Галина Николаевна с забытой мною фамилией и с квалификацией художницы. Сначала мы были просто заинтригованы ее чарами – красой, статью, необычными нарядами. Но потом один, второй, третий урок по черчению проходил, а мы только и слышали от нее восторженные, но довольно бессвязные и сумбурные речи-воспоминания о Ленинграде–Петербурге и его великих зодчих, белых ночах, мостах, об Академии художеств, ее выпускниках и пр. Когда же кто-то из нас заикнулся о черчении, она спохватилась и начала приносить с собой по одному крупные типографские чертежи разного рода орнаментов из повторяющихся геометрических фигур, причудливо вписанных друг в друга, и вывешивать их на доску. Причем это не мешало ее отрывочным воспоминаниям, которыми она только и жила и которым посвящала практически все учебное время. От нас же требовалось к следующему через неделю уроку начертить тушью (сначала только черной, потом и в сочетании с красной) на ватмане такой же орнамент, но с другими заданными параметрами. При этом она едва-едва познакомила нас с инструментами готовальни, которой у многих вообще не было. Более всего Галину Николаевну волновало, чтобы чертеж был подписан строго по правилам, в особой табличке и красивым чертежным почерком. Ее требования совершенно не соответствовали полному отсутствию логики и методической беспомощности. Думается, не случайно Коля и его товарищи из строительного института удивлялись этим заданиям. Короче говоря, класс довольно скоро убедился по многим признакам, что наша наставница – человек явно психически нездоровый, и, увы, не преминули этим пользоваться напропалую. Например, мы с Томой просто переадресовывали все задания Коле или его приятелям, которые очень любили вертеться у нас дома (благо строительный институт был совсем рядом) и все хорошо чертили. Большинство же одноклассниц устраивалось иначе: они по очереди выполняли задания на большом листе, а потом его много раз урезали и делали таблички с новыми подписями, чтобы получить зачет. На уроках же невинно задавали глупые вопросы вроде «Как вы думаете, Галина Николаевна, возможна ли настоящая дружба между женщиной и мужчиной?», и она с удовольствием попадалась на подобные провокационные удочки и отвечала бессвязной лекцией, которую обычно не слушали, занимаясь своими делами. Однако ее удивительно забавный то ли доклад, то ли, как теперь говорят, дискурс именно на эту тему сначала в глобальном «историческом разрезе», а потом из жизни ленинградских художников и ее собственной у меня когда-то был законспектирован и долго хранился уже как уморительный курьез моей школьной юности, всегда напоминая мне «Письмо к ученому соседу» Чехова.

В старших классах особенно я начала принимать своих учителей не как таинственных небожителей, а как обычных смертных со своими проблемами, родственниками, болезнями. Наверное, этому способствовали не только история с учительницей черчения, но и моя дружеская и территориальная близость с Аллой Головней, знакомство с ее семьей, в том числе мамой и братом (несколько лет Вадик учился в одном классе с Колей), но более всего история в десятом классе с нашим учителем астрономии Филиппом Федоровичем Казариным. Дело в том, что наши самые сильные одноклассницы вдруг засобирались идти жаловаться директору на пожилого педагога, который еле слышно говорил да и плоховато слышал, а потому сложный материал усваивался всеми очень трудно. Это вообще-то было правдой, но очень жестокой. Астрономия у нас была предмет не главный, имелся учебник, задач по ней вроде не решали, и можно было бы потерпеть. Валентин Федорович через Аллу просил меня остановить девочек и попытаться помочь Филиппу Федоровичу, замечательному профессионалу-математику и, кажется, его учителю. Он жил со старенькой и больной женой, а потому ему еще надо было работать. И тут меня надоумила мама. «Знаешь, – сказала она, – лучший способ понять материал и закрепить его – это несколько раз объяснить его другому. Я это хорошо знаю как бригадир в классе времен бригадного метода». После этого я выделила одну из суббот на астрономию: по учебнику составила краткий конспект того, что мы прошли (до этого с устными предметами вообще не умела работать), а уже в понедельник нагло объявила девчонкам, что все понимаю и могу им ответить на вопросы по учебному материалу. И что же? Очень скоро и сама разобралась, и меня стали воспринимать чуть ли не будущим астрономом. Поскольку взятая под домашний контроль Алла тоже разъясняла непонятное и даже нейтрализовала особо резко настроенную Леру, то мы добились того, чего хотели.

Не могу я, вспоминая свои юные годы, обойти и еще одну тему. Это теперь, в эпоху сексуальной революции, чуть ли не общим стало убеждение, что в головах девушек пятнадцати-семнадцати лет непременно должны вертеться мальчики, взрослые отношения, необузданные страсти или, по крайней мере, нездоровое любопытство. Ничего подобного в моей школьной юности не припомню.