Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

В школе же, как оказалось, меня больше всего ждали мои пятиклашки, во всяком случае, уже после похорон Сталина они каждый день заглядывали в мой класс и мучили Томку расспросами. Дело в том, что по плану перед мартовскими каникулами у нас должен был состояться необычный сбор пионеротряда с приглашением родителей на тему «Любимая книга детства в нашей семье», и все девочки должны были предварительно выяснить, про какую книгу (то ли любимую, то ли сыгравшую особую роль в жизни членов семьи) расскажут кто-то из домашних и они сами. Эти данные «оргкомитет» рассмотрит и отберет то, что интереснее всего. Но события государственные и мое отсутствие заставили их волноваться: оставалось мало времени. Особенно суетились мои любимые помощницы – девочки-двойняшки Оля и Аля, дочери нашего концертмейстера из музучилища, к которым я была неравнодушна из-за их чудесного пения на два голоса! Но мы всё успели подготовить и провести еще до каникул, и получилось хорошо и по-домашнему.

Однако больше всего мне запомнилось после похорон Сталина совсем не это, а реакция учителей, прежде всего нашей новой учительницы украинского языка Параски Сэмэнивны Борячок, очень мягкой, доброй и слабохарактерной. Явно не сильная в профессиональном отношении, она к тому времени была награждена несколькими трудовыми наградами (мне казалось, что у нее был и орден Ленина, но не ручаюсь). В отличие от других учителей, она чрезвычайно любила рассказывать о своей жизни, притом в лицах. Например, смешила нас тем, как она будила своего великовозрастного сына, бегая под окнами и стуча в стекла (ее одноэтажный домик был справа от Березового скверика): «Васю, сынку! Васылю, сыночок, прокынься (проснись)! Прокынься, дытыно (деточка)!.. А ну, збудыся нарэшти та видкрывай вже своï впэрти очи» («А ну, пробудись наконец и открывай уже свои упертые глаза!»). И вот наша Прасковья Семеновна, оказывается, ездила в Москву на похороны Сталина!

Хотя она рассказывала об этом нам раз пять, если не больше (девчонки постоянно отвлекали ее от дела, нарочно провоцируя), и хотя мы знали наперед все то, что она скажет, я никак не могу понять до сих пор, как она туда попала и что было правдой в ее эмоциональном «отчете», а что – выдумкой). Она говорила, что ехала поездом: «Аж ось вона, Москва! Мэни и сонэчко яснишэ свитыло, и пташкы так спивалы, так спивалы, и гилля так вжэ зэлэнило… Аж ось вин, батько наш ридный… Лэжыть, наче жывый, наче спыть… Тилькы оченят його глыбокых вже не побачыты николы… Лэжыть, а гудзыкы так и сяють, так и сяють… А усюды квиты, квиты, квиты… Така людына помэрла! Що ж цэ робыться, що робыться!» («Наконец, вот она, Москва! Мне и солнышко ярче светило, и птицы так пели, так пели, и ветки уже зазеленели… Но вот он, отец наш родной… Лежит, будто живой, будто спит… Только глазонек его глубоких уже никогда не увидеть… Лежит, а пуговицы так и сияют, так и сияют… А всюду цветы, цветы, цветы… Такой человек умер! Что ж это делается, что делается!»).

Конечно, ни о какой давке или сложностях поездки она не упоминала, но «сияющие пуговицы» из ее речей наводят на мысль, что она что-то видела, так как десятилетиями позже я читала, что к сталинскому старому мундиру действительно пришивали золотые пуговицы. У нашей «классной», то есть «русачки» Полины Моисеевны, губы совершенно непроизвольно растягивались в улыбку и глаза смеялись, когда с ней говорили о Параске Сэмэнивне и ее воспоминаниях, причем так же, как и у ее близкой подруги Виктории Петровны, «англичанки». Обе они, замечательные умницы и профессионалки, для всех нас были главными «властителями дум» в последние три школьных года, и думаю, что тогда ко всем речам нашей заслуженной Прасковьи Семеновны они относились очень и очень иронически. Уверена, что не мог иначе воспринимать их и Валентин Федорович Головня, отец Аллы, только он был более сдержан с нами и молчалив, почти не допуская посторонних разговоров и не обнаруживая реакции. Он раскрепощался только тогда, когда говорил о любимой математике, и я очень ценила, что он наконец познакомил меня с занимательными задачниками. Своей дочери он, как оказалось с ее слов, несколько раз приводил в пример меня, совсем не подозревая, что я притихла совсем недавно и меня заботит, что Алка меня возненавидит как примерную деточку, которой я никогда не бывала. Но она молодец, все понимала как надо.

Среди наших учителей я с опаской относилась только к нашему историку-фронтовику Михаилу Ефимовичу, который был секретарем учительской парторганизации и лектором обкома партии. Его нервный тик на лице после контузии мог бы в детско-подростковой аудитории срабатывать против него, но мы, напротив, очень уважали его за эту фронтовую отметину. Он был явным интеллектуалом, всегда чрезвычайно серьезным и строгим, требовал обязательно вести конспекты его «лекций», которыми он называл объяснение нового материала. Поскольку я верила и верю, что дети, как правило, – это «рентген семьи», то вызывала уважение и его слава отца лучшего ученика соседней школы. Но, увы, мои конспекты, которые я потом захватила с собой в Ленинград, оказались всего лишь выжимками из курса истории партии. Однако же к этому первокурсному экзамену он готовил нас заранее.

Вспоминая общую реакцию людей в моем окружении, я думаю, что всех тогда объединяло одно собственно историческое чувство – конца определенной эпохи, то есть перелома, поворота привычной жизни в туманную неизвестность. Как будто опустился занавес после важного действия незаконченной народной драмы.

А вот чего ждали от будущего – это у всех было по-разному, так как зависело от личного опыта, идеологических предпочтений, образования и, конечно, просто от моральных убеждений.

В выбор моих позднеподростковых приоритетов вносили свои коррективы не только общественные перемены, но и события школьной и домашней жизни вкупе с возрастом.

В старших классах у нас достаточно резко поменялись главные наставники. Прежде всего, по счастью, к нам попала приехавшая откуда-то из «романтического далёка», как тогда представлялось, новая учительница-«русачка» Полина Моисеевна Литвак, взявшая у нас и классное руководство. Только много-много позже, перед ее отъездом к дочери в Израиль, узнала ее истинную предысторию. Выпускница одного из театральных вузов России (точнее не помню), она попала по распределению в театр исконно шахтерского города Юзовка (в те годы Сталино, позже Донецк), откуда вынуждена была из-за болезни уйти сначала в корреспонденты, а потом и в дикторы радио. Как корреспондента судьба свела ее с овдовевшим членом обкома партии, семилетнюю дочку которого она очень полюбила и фактически из-за нее, по собственному признанию, вышла замуж. Через девять лет мужа перевели в Полтавский обком, и она решилась пойти вместе с приемной дочерью в лучшую тогда школу города, только Люда – ученицей в 9-й класс, а она – в 8-й класс учителем русской литературы. В те времена она впервые осваивала дотоле неизвестную ей методику преподавания и очень сокрушалась, что многого недодает. Но мы, разумеется, совершенно не чувствовали ее затруднений: она буквально жила в мире литературы и превосходно сумела передать нам это свое восприятие, будучи настоящим кладезем разных интересных и поучительных фактов помимо учебной информации. Она любила выступать и на наших школьных вечерах, высоко поднимая их эстетическую планку. Помню, как артистически читала она отрывки из Льва Толстого – свидание Анны Карениной с Сережей и сцену на перроне из «Воскресения», когда согрешившую Катюшу Маслову в окне вагона потрясает вид преуспевающего виновника ее трагедии. В это исполнение она вкладывала столько личного осмысления жизни и столько собственной души, что, помню, мы с Томкой даже задавались вопросами: «Да полно, Толстой ли это? Или наша любимая Полина Моисеевна приоткрыла свою душу и говорит о лично пережитом?» Не верю, что ее чтение хоть кого-нибудь из моих ровесниц и тем более учителей оставило равнодушным.