Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Томины родители обычно забирали меня утром и привозили вечером, целыми днями мы бродили по музеям и чудесным киевским паркам. Так продолжалось, пока наш бедный Колька не провалил свой первый экзамен – украинское сочинение, где наделал типичные для русскоязычных орфографические ошибки. Оказалось, что учение в этом вузе тогда велось только на украинском языке, и не случайно этот экзамен был первым. Пришлось моей маме вместе с Колей срочно ехать домой: оставалась надежда успеть сдать документы в полтавский вуз с русским языком обучения.

Общение Томиной матери со школьным библиотекарем и учителями сильно смущало мою подружку. Хорошо помню ее рыдания по поводу, необычайно смешному для сегодняшней девятиклассницы и вообще для современниц «без комплексов», насмотревшихся пошлых телевизионных ток-шоу типа «Давай поженимся» и подобных. Бедная Томка оплакивала такой ужасавший ее факт: накануне 1 Мая Лариса Солтановна, как считала Тома, невероятно опозорила ее, раскрыв на родительском собрании страшную тайну: ее шестнадцатилетняя дочь выказала робкое желание иметь капроновые чулки!

Здесь, наверное, следует дать небольшой историко-бытовой комментарий. Это было в эпоху, когда мой отец подначивал нас с мамой тем, что, дескать, нам «подавай чулки фильдеперсовые, да фильдекосовые» (оба названия он произносил с особым выражением, якобы уличая нас в неких «аристократических» претензиях, чем можно было только рассмешить: фильдекосовые (хлопчатобумажные) стоили тогда дешевле всего, а фильдеперсовые (с шелковой нитью) хоть и дороже, но были последним писком моды только во времена его молодости, еще при Маяковском, который по заказу привозил их Лиле Брик из Парижа). Капроновая же нить в начале 50-х годов очень привлекала своей прочностью и легкостью стирки, но только входила в обиход.

Возвращаясь же к рыданиям Томы, не могу не заметить, что понятия о том, «что такое хорошо и что такое плохо», что позорно и что почетно, что стыдно и что не стыдно, крайне изменились всего лишь за какие-то 50–60 лет! Изменились, конечно, под влиянием совсем другой культуры. Ведь только человек, которого нельзя, по выражению Герцена, «подозревать в образовании», не может понять, что во всякой национальной культуре свой уровень дозволенного в публичных разговорах и поведении. И здесь дело совсем не в пуританской «совковости», как пытаются защищать себя раскованные чужой масс-культурой люди, а в тысячелетней культурной традиции, ограничивающей русского человека. Того самого, кому, например, понятны толстовские и тургеневские характеристики скромного юноши как «красной девицы», так как это моральное качество красивой девушки у русских считалось естественной нормой .

С Томкой у нас практически секретов друг от друга не было: она докладывала мне про все свои обиды, впрочем забывая их достаточно быстро, нередко осуждая своих родителей, почему-то сравнивая всегда их реакцию с реакцией моих. Восхищалась моей мамой, никогда не заглядывающей в нашу школу.

Ко времени нашей дружбы с Томой я заметила в себе заметную перемену. Моя смешная ребяческая активность постепенно угасала, и возникали какие-то новые жизненные приоритеты. Под влиянием закадычной подружки я стала критичнее относиться к своим общественным поручениям прежде всего из-за того, что их цели вряд ли оказывались или достижимыми, или достойными. Томку, или Штаню, как ее ласково именовали в классе, возмущало мое суетливое и отнимающее время репетиторство, да и сама я к своим «учкомовским» обязанностям стала относиться более формально: этот надоевший экран успеваемости стоил мне столько унылого труда по учету оценок от 10–11-классных «учкомов», но кому, кроме завуча, он был нужен, если перед обновленным стендом со временем что-то мало я замечала особо заинтересованных. А в какой-то момент я даже задумалась, куда же это подевалась прежняя дворовая дурочка, затейница и драчунья, которую совсем недавно забавляли такие глупости, как делать что-то «на спор» с мальчишками (влезть на высоченное дерево, забить гол головой, съесть без хлеба горькую луковицу с улыбкой, подраться из-за недодержанного в проявителе негатива, даже попробовать курить махорку) или же отличиться в девчачьей школе: вламываться с толпой в класс, съезжать на лестничных перилах, после звонка на урок с завидной энергией носиться с девчонками по коридору, «спасая больных» на медицинских носилках, сжимать в объятьях хрупкий скелет из кабинета зоологии (к ужасу Нины Ивановны), с необъяснимым любопытством обследовать то подвал, то чердак с крышей и пр., да всего и не перечислить. Характерно, что девятый класс, а точнее новогодний праздник – 1953, стал последним и в моей бурной сценической «карьере»: советский театр безвременно потерял актрису явно комического амплуа.

Мое психологическое взросление совпало с общественными переменами в жизни всей нашей страны.

Дома утром 4 марта 1953 года, когда папа был в своем пединституте и Коля убежал в школу, мы остались вдвоем с мамой. Я сидела за своими арпеджио и рада была оторваться посудачить с ней про день рождения дяди Саши, представляя себе, сколько у них в Ленинграде гостей и что же тетя Галя с бабушкой сегодня придумывают к застолью празднично-вкусненькое, а главное – кто у них в помощниках. И вдруг прибегает тетя Мара с ошеломляющим известием о тяжелой болезни Сталина. Она показалась мне хоть и обеспокоенной, но далеко не печальной, так как у нее на уме было только одно: «Тусенька, чует мое сердце: я все же увижусь с бедным Аликом!» – «Очень надеюсь», – тогда только и сказала осторожная мама. Пришла и жившая у Чаликов с недавних пор тетя Шура Савченко, чудесная и бесконечно ожидающая жилья женщина, санитарка и бабушкина соратница во время оккупации в брошенном начальством детском доме. Тете Шуре, копившей свои гроши на помощь семье больного брата-колхозника, нужно было идти в тот день на работу вечером. Мы тут же включили приемник и услышали сначала траурную музыку, а потом из уст Левитана бюллетень состояния здоровья «товарища Сталина». Она внимательно выслушала, перекрестилась и сказала : «Та хай вже идэ з мыром… Кожну людыну шкода, алэ цю – ни» («Да пусть уже идет с миром… Каждого человека жалко, но этого – нет»). И без всякой логики прослезилась, наверное вспомнив, как ее брата на год засадили за полмешка заплесневелого зерна для голодных детей.

Я пришла в школу на свою вторую смену минут за десять: всюду были включены репродукторы и роились стайки встревоженных девочек. Когда же поднялась на второй этаж, в нашем классе, видимо, уже давно что-то говорила взволнованная и плачущая Лера, по зову сердца «руководящая массами». Масса сидела молча и нахмурясь, а Томка пробормотала мне что-то вроде «Господи, как она надоела! И так все понятно…» После звонка медленно и спокойно вошла в класс наша новая, с восьмого класса, учительница английского, молодая и любимая нами Виктория Петровна. Она, конечно, поняла, что мы уже все знаем, и только сказала: «Давайте откроем двери, чтобы слышать последние сводки о здоровье, их передают довольно часто. Все репродукторы включены. Но занятия отменять нельзя». И добавила, глядя на Леру: «Учимся владеть собой!» Тут же она, как обычно, перешла на английский, и урок начался.