Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Из других отцовских антиофициозных уроков мы с братом и Таней спустя годы вспоминали его шутку во время домашнего обсуждения моей школьной проблемы: как оформить нашу первомайскую колонну (1952 год). Всем старшеклассницам предложили прийти в белых платьях, а в руках держать коричневые томики сочинений Сталина с вложенной искусственной веткой цветущей яблони, чтобы перед трибуной дружно махать этими символами. Папа тогда промолчал, но выдвинул встречное предложение, поинтересовавшись, а будут ли удостоены чести пройти колонной первоклассники. Я сказала, что нет, только с восьмого класса участвуют в демонстрации. Он уморительно серьезно посетовал на совершенно напрасное возрастное ограничение: «Очень и очень жаль, а как бы все они хорошо смотрелись! Только представьте себе: платьица беленькие, юбочки накрахмаленные, детки все одинаковые, как солдатики, и у всех на голове по большому красному банту, а в руках по горшку… лучше ярко-алого, первомайского цвета: когда проходили бы мимо трибуны, салютовали бы крышками. А как бы это звучало, прямо как литавры!!!» Этим он тогда рассмешил даже маленькую Татьянку, увещевавшую его: «Фу, дядя Володя, фу! С горшками – стыдно!» (Ей тогда было три с половиной года.) По мере моего взросления отцовская скептическая ирония только возрастала. Кстати, помню, в тот раз наша школьная администрация по моей подсказке (а точнее – маминой) остановилась на другом решении – физкультурные упражнения с голубыми шарфиками из марли и потом несколько тогда очень модных пирамид возле трибуны.

Вообще же в моем детском возрасте, который пришелся на трудные послевоенные годы, пионерская атрибутика (сама форма, горн, барабан, даже знамена для каждого отряда) еще были роскошью, и не исключаю, что это могло снижать градус пионерского энтузиазма. Такие предметы находились в ведении старшей пионервожатой и появлялись лишь в исключительных случаях, позже выдавалась даже форма для троих – знаменосца, барабанщика и горниста. Уровень жизни после войны повышался долго и постепенно.

Зато я хорошо помню, как непомерно тяготилась единожды выпавшей на мою долю необходимостью участвовать в какой-то военизированной жизни пионерского лагеря летом после шестого класса. Мама почему-то купила путевку от своей железнодорожной школы (№ 69) на целых 24 дня, но я выдержала только две недели. Там как будто специально в летнюю жару отлучили меня не только от любимой речки, но и от книг. Я просто возненавидела и пионерский горн, и пионерский барабан, до той поры не досаждавшие мне, а тут будившие спозаранку на общую скучную линейку, где все мне были незнакомы, или созывавшие на «героический бросок» через сосновый бор в соседний Зеньковский колхоз на борьбу с сорняками под палящим солнцем. Еще запомнилось, как строго запрещалось читать во время «мертвого часа», и это само по себе могло навсегда посеять отвращение подростка ко всем и всяческим лагерям. Мое активное неприятие Зеньковского лагеря было, конечно, связано и с первой разлукой с родными, плюс его очень усилило то, что все дети там были из одной школы, но совсем не моей, и только к концу пребывания там я немножко сошлась с одной девочкой Лизой, которая страдала без чтения и речки так же, как я. Именно эта Лиза потом жалела о моем преждевременном отъезде. Я бы и не вспомнила о ней, если бы спустя неполных три года не свела меня судьба с ее мамой (по воскресеньям к нам в лагерь приезжали родители, и мы с Лизой их знакомили) при незабываемых обстоятельствах, о которых скажу позже.

Мне было 14 лет (1951 год), когда меня принимали в комсомол, сначала в классе, а потом в райкоме ВЛКСМ. Принимали весь класс оптом, без всяких ограничений, видимо, потому, что из всех параллельных только в нашем передовом отряде ни у кого не было двоек в четверти. Тогда у нас главным для вступления в комсомол был вопрос об учебе и мере прилежания. Однако, конечно, надо было каждой из нас еще отчитаться устно за «пионерские дела» (у меня в отчете были постоянные пионерские поручения звеньевой и редактора классной газеты) и ответить в райкоме на один из требуемых вопросов: 1) имена генеральных секретарей наиболее известных в мире коммунистических партий (во всяком случае, с тех времен помню таких деятелей, как Морис Торез, Пальмиро Тольятти, Броз Тито, Янош Кадар, Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт, Чжоу Эньлай, там еще были фамилии, но я уже подзабыла); 2) съезды комсомола (их тогда было 11, все надо было запоминать. Когда мой отец увидел список, который я читаю, то засомневался, стоит ли загружать память, так как все равно райкому принимать хороших учеников надо: ведь он подает отчет о пополнении в райком партии); 3) объяснить, когда и почему комсомол был назван именем Ленина. Наверное, с неделю девчонки из нашего класса волновались, твердили и проверяли ответы друг друга, при этом, как помню, почему-то с трудом артикулируя имя Ульбрихт, а Лера (а не Рита Довгаль, председатель нашей дружины) по своей высокой пионерской активности руководила нами, сказав, что отвечает за нас перед старшей пионервожатой и девочкой-комсоргом из выпускного класса. Она мечтала об этой должности и чувствовала себя уязвленной, когда выбрали Риту.

Через год мне, уже комсомолке, было предложено на выбор: быть редактором общешкольной газеты или пионервожатой в четвертом классе. Я, за пять лет сама замученная и замучившая папу и брата выпусками классной стенной печати, с радостью отказалась от первого и выбрала второе, даже не понимая, что это: у нас в школе до этого и не слыхивали о вожатых из старших классов. Причем на следующий год оставила это поручение за собой, хотя меня потом выбрали в председатели школьного учкома и я могла бы отказаться. Но ребяческая активность моя, видно, еще не иссякла и пробивалась фонтанчиками.

Папа мой без энтузиазма, но одобрил эти общественные нагрузки. Он даже тогда процитировал смешное стихотворение Маяковского:

Здесь должна как-то прокомментировать исключительность этого цитирования, так как у отца не раз проскальзывало, что он разочаровался в кумире своей юности и бывшем наставнике, но причину этого он мне никогда не объяснял, а я как-то и не интересовалась. Однако много позже мама, читая при мне, кажется, дневниковые записи Пастернака, заметила: «Послушай, как хорошо сказал Борис Пастернак о том, что переменился к Маяковскому! Ох, как солидарен с ним был в этом твой отец: он любил ранние его стихи, а когда “Маяковского стали вводить насильственно, как картофель при Екатерине (слова Пастернака)”, папа уже перестал его читать». Одновременно с цитатой из Маяковского папа меня предупредил, что главное для пионервожатого – суметь обойтись без глупостей, за которые потом было бы стыдно. Наверное, поэтому он мне сразу и подсказал, что же делать с четвероклашками: сводить на просветительские экскурсии, на полезный и интересный для них кинофильм, проводить литературные викторины, проверяя и подпитывая их читательские предпочтения, помогать с художественной самодеятельностью, помочь мастерить игрушки на елку и т. д. Думаю, все подсказал правильно, так как через два года за эту работу мне выдали почетную грамоту ВЛКСМ (точнее не скажу, так как сдала ее потом при поступлении в университет с другими документами).