Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

На этот раз напротив сидела не молодая девушка, а вполне зрелых лет учительница, которая очень свободно, громко и убежденно излагала свой ответ на экзаменационный вопрос «Останни постановы Политбюро про мыстэцтво» («Последние постановления Политбюро об искусстве»).

Бойко расправившись с постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград», умело цитируя доклад Жданова и его убойные характеристики сатирика Зощенко и поэтессы Ахматовой, она перешла к партийному руководству в музыке. Именно здесь она «блеснула» тем, что знала связь оперы Мурадели с городом Сталино (ныне Донецком, где прошла премьера, но она не поняла этого, хотя что-то и слышала от преподавателя) и далее стала с большим пафосом критиковать героев оперы как своих земляков, противостоящих Комиссару, посланцу от Ленина (в сюжете его прообразом был Орджоникидзе). Комиссия слушала выпускницу благосклонно, но под конец несколько озадаченно. И тут ответственный за подготовку студентов «выкладач украïньскоï литэратуры» («преподаватель украинской литературы») осторожно поинтересовался: «Пробачьтэ, але що цэ такэ, по-вашому, опэра?» – «Як що? Цэ така контррэволюцийна организация!» («Простите, но что такое, по-вашему, опера?» – «Как что? Это такая контрреволюционная организация !»).

Ее ответ, думаю, очень «украсил» для членов комиссии тягучий опрос выпускников, а дома для меня послужил неожиданно замечательным уроком по «антиформализму» и в музыке, и в партийном руководстве ею.

И все же мне сейчас непонятно: как в ту дотелевизионную эру, но в век развитого литературно-музыкального радиовещания, когда на волнах эфира систематически транслировали классическую музыку, причем не в малых масштабах, учительница и студентка-заочница обнаружила такое чудовищно-девственное неведение в вопросах искусства? Не исключаю, что в этой истории нашел свое отражение уровень общей культуры рядовой сельской интеллигенции в начале послевоенных лет…

Плотный дым памяти почему-то упрямо заволакивает начало моего «политического инакомыслия». То ли дело в том, что в моей семье не было достаточно определенного протестного начала, то ли потому, что детей до поры до времени оберегали от негативных впечатлений, то ли потому, что в моей школе или на моих глазах не было каких-то вопиющих нарушений человеческих прав, но в этом смысле я чувствовала себя вполне комфортно до первого слабого раската грома в лице Анны Яковлевны по поводу «выеденного пасхального яйца».

Повсеместного октябрятского движения в мои времена еще не существовало, а пионерское движение, во всяком случае в моем восприятии, было привычной частью официальной школьной жизни, не больше, без особой романтики, героизации или чего-либо подобного. Помню, как спустя пятнадцать лет мы с моим уже смертельно больным отцом были впечатлены ребячьим восторгом моего девятилетнего племянника, забежавшего к деду в больницу показаться в пионерском галстуке. Когда он убежал, папа даже задался вопросом: «Правильно ли мы с матерью понимали детскую психологию?» Нельзя сказать, что я пренебрегала своими пионерскими обязанностями, но не припомню совершенно чрезвычайного подъема или восторга. Если я с удовольствием бегала в госпиталь, выпускала стенгазету или заполняла свой «Уголок книголюба», так это же не столько из пионерского, сколько просто из ребячьего энтузиазма.

Кажется, по времени за слабым громовым перекатом Анны Яковлевны последовал и второй громовой раскат – предупреждение моего отца о необходимости быть «поосторожнее» с Лерой, за отцом которой стояли тени жертв, и эту опасность я никогда уже не забывала, хотя по-прежнему мы с ней вместе ходили на занятия и обратно. Еще бы не вместе! Ведь очень часто после своей второй смены мы (нас ждала еще и ее младшая сестра Кира) возвращались в темноте, дрожа от страха, а все из-за великовозрастных хулиганов – мальчишек, живущих справа от Березового скверика. Они караулили нашу троицу, однажды напав и напугав не на шутку, и это была столь серьезная угроза, что родители по очереди ходили нас встречать. Но в школе мы с Лерой обычно общались мало, выбирая себе других подружек, тем более в роли постоянной соседки по парте. Кстати, это святое избирательное право после «назначений» в начальной школе ввела Прасковья Петровна и неукоснительно соблюдала все три года своего классного руководства. В это время у меня еще не было, как позже, «закадычной» подружки, которая могла бы заслонить собою остальных. К нам тогда любили бегать многие девочки, которые, между прочим, предпочитали, чтобы мой отец был в это время дома, а не на своих занятиях по расписанию. Спрашивали: «А твой папа будет?» Он как-то всегда умел ребят чем-то заинтересовать, озадачить или насмешить. Мальчишек – это понятно, летом вечно возились с любимой рыбалкой, зимой мастерили что-то, но он легко находил общий язык и с моими девчонками. То учил ездить нас с Аллой Головней на велосипеде, забавно бегая за его седлом и, главное, смеша нас своими комментариями, то показывал цирковые фокусы нам с Нелей, то обучал дочку своей бывшей студентки Асю Вайнштейн (с которой до «эпохи ансамблей» мы сидели за одной партой) древнееврейскому алфавиту и придумывал веселые ассоциации, чтобы легче запоминать графические знаки.

Что не все благополучно в нашей «самой счастливой стране мира», я стала догадываться как-то постепенно и параллельно родительской системе умолчаний или просто шутливому тону по поводу всяческого официоза. Конечно, стойкая прививка от него вырабатывалась годами.

Хотя отец прочно слыл у нас в семье далеким от музыки, он по утрам любил то ли напевать, то ли намурлыкивать слова на мало-мальски узнаваемый мотив, обычно во время бритья, когда большинство членов нашего большого семейства уже разбегалось по своим делам. При этом репертуар его, можно сказать, был постоянным и вечным, как законы природы. Это были две песни, которые тогда лились из всех репродукторов: «Песня о Сталине» (только первая строфа) и припев из «Марша артиллеристов»: «Артиллеристы, Сталин дал приказ…». Наверняка и Дунаевский, и Хренников с трудом узнали бы свои популярные мелодии, а авторы текстов – свои стихи. Впечатление было такое, что отец вряд ли их когда-либо слушал от начала до конца, а быть может, это был его еще фронтовой репертуар, когда он подпевал, шагая в колонне. Однако дома это был другой жанр: ни патриотическая песня, ни марш. Каждое из тягучих песнопений продолжалось ровно столько, чтобы начать и кончить длинную и нудную процедуру бритья. Он затягивал «От края до края…» и всегда с удовольствием нажимал на словосочетание «по го-орным вершинам», а еще выразительнее – «где го-о-о-рный орел», уже имея в виду нужную ассоциацию, которую мы все (разве что кроме Танечки, всегда любящей вертеться рядом с «дядей Володей»), конечно, понимали однозначно. Когда же переходил к третьей строчке: «о Сталине мудром, родном и любимом», то получалось с явными перерывами: «о Ста-а-а… (тут он пойдет на кухню за теплой водой из чайника, а вернувшись, продолжит) …ли-ине-е му-у-удром, ро-о-д… (намазывает помазок мылом) …ном и лю-у-…(подставляет язык под щеку и замолкает, сбривая щетину, но тут же может подхватить четко, громко и с подчеркнутым жаром) …би-имом, прекрасную песню поет весь народ!» Дальше он вытирал лицо сначала намоченным полотенцем, потом – сухим, освежался одеколоном и обычно оборачивался к наблюдавшим за этим процессом младенческим глазам (наверное, когда-то и моим, но в моем отрочестве – Таниным, позже уже пошли поочередно внуки): «Смотри, Танечка, какой у тебя дядя Володя, гладенький, красивый да хороший, ну-ка давай скорей целуй его!» И Танечка с готовностью расчмокивала, признавая его безусловную красу (впрочем, так было до ее «восстания» уже чуть ли не в 8 лет, когда она усомнилась в ней, и мой отец с большим сожалением признал: «Э… да наша кнопка выросла… Ну все… пора уж и замуж отдавать…»). Поскольку бритье было ежедневным и с таким же ежедневным вокальным сопровождением, это, конечно, было своеобразной прививкой против всякого неумеренного воспевания власти.