Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

В мои отроческие годы я как-то не припомню чрезмерно официозного накала и тем более фанатизма в деятельности нашей комсомольской организации: конечно, были скучные отчетные собрания, но на них всегда упор делался на учение и на помощь сильных учеников слабым, и мне кажется, что они как-то даже объединяли нас, подтягивали двоечников (во всяком случае, помню рыдания одной очень славной, но ленивой девочки-одноклассницы, Оли Елизаровой, дочки директора какого-то большого полтавского завода, на которую уговоры учителей не действовали, но всеобщее осуждение ее явно подстегнуло). Даже политинформаций у нас никаких не помню, хотя десятилетием позднее не только обязательные политинформации в школе, но и комсомольский формализм расцвели очень пышно. Комсомольский энтузиазм, наверное, в какой-то степени был, особенно в первый год, но он в моей памяти не отпечатался. Так, в нашем классе только одной Лере пришла в голову мысль пришить себе на грудь к школьному фартуку карман для постоянного и обязательного ношения комсомольского билета. Но это была ее индивидуальная особенность, которая отсутствовала даже у ее родной сестры. И мне теперь кажется, что с ней была осторожна в высказываниях не только я, но и Алла Головня, которая вдруг оказалась дочкой Валентина Федоровича, нашего нового математика, перешедшего из другой школы. Впрочем, я не исключаю, что у кого-то, особенно в других школах, было иначе.

К примеру, уже совсем недавно моя близкая подруга по университету, воспитанная тоже на Украине, но в семье убежденного партийца с большим стажем, вспоминала искренний подъем, с которым она и ее одноклассники несли многочасовые караулы у могил героев-краснодонцев Олега Кошевого и Любы Шевцовой в Ровеньках. Больше того, воодушевленные их подвигом, они самоотверженно проверяли себя на выносливость болью, голодом или жаждой. У нас в Полтаве тоже была героиня-подпольщица Ляля Убийвовк, замученная фашистами, мы тоже чтили ее память в день героической гибели и знали подвиги ее подпольной группы, но отмечали их иначе: помню лишь раз общешкольную пионерскую линейку, но обычно к нам приходили со своими воспоминаниями или ее учителя, или знавшие ее люди, и мы приносили цветы на ее мемориальную парту.

Официозная атмосфера в нашем доме разрушалась и комичными папиными сожалениями в разных очень домашних ситуациях, дескать, «плохо вы выполняете линию партии» или «нет на вас должного партийного руководства». А дело бывало самое простое, вроде прополки и поливки огорода, обязательных для бабушки церковных посещений литургии или управления нашей тетей Марой «областной кошачьей богадельней». Наверное, свой вклад вносило и постоянное отцовское подтрунивание над какими-то важными «генералами» и «генеральшами», якобы пациентками нашего дяди Вани – дерматолога, от которого тот только привычно и добродушно отшучивался; бывали и отцовские антиидеологические комментарии по поводу выступающих артистов. Так, он задавался вопросом, кто из них – «секретарь парторганизации», анализируя их репертуар и манеру держаться. Причем часто попадал в точку.

А дальше политика вторглась и в наш дом. Кажется, почти сразу после моего вступления в комсомол отец ездил в Москву в командировку. Поскольку он обычно останавливался у бабушкиной сестры Тани, живущей в самом центре, то привез от нее бабушке и всем нам страшную весть. Для меня это был действительно громовой удар большой психологической силы: оказалось, что уже давно арестован их общий племянник Алик, который рос без матери, со своей уже покойной бабушкой, не чаявшей в нем души, и вот идет следствие… Вся наша семья тогда была в шоке от этого известия.

Дело в том, что бедному Алику (Александру Ивановичу Писнячевскому) с детства очень не везло: казалось бы, ему, единственному сыну врача и талантливой аспирантки Киевского университета, расти бы и радоваться, но его родители разошлись через год после его рождения (случай не такой частый свыше девяноста лет назад). Самая младшая бабушкина сестра Лина (Елена) мамашей оказалась легкомысленной, она тут же отвезла сына в Полтаву и оставила у матери, решив строить свою жизнь без ребенка. Сама же в первый год оккупации Киева со своим будущим мужем выехала в Европу и оттуда в США. Еще до войны при жизни своей болеющей бабушки Алик попал из ее рук сначала в руки деда по отцу, профессора-психиатра, а в 17 лет – в Ленинградский морской техникум. Окончив его, в качестве младшего механика канонерской лодки он воевал на Балтийском фронте, совсем молодым получил фронтовые награды (три медали, в том числе «За оборону Ленинграда»). Его жившие в СССР три тетки по матери никогда не забывали о нем, всегда беспокоились о его жизни и успехах, переписывались с ним и осуждали (правда, в разной степени) свою безответственную сестру. После войны эта Лина разыскала через толщу заграничных родственников тетю Таню и передала ей в Москву для своего сына какие-то подарки, в том числе золотые часы. Алик же никогда не мог простить своей матери ее предательства, тем более отъезда в Новый Свет. Вся семья бурно обсуждала его реакцию на материнские знаки внимания (например, демонстративно разбил часы об стену). Когда он затем служил старшим механиком загранплавания в торговом флоте, то наконец женился, у него родилась дочка, но радость теток была недолгой: девочка умерла очень рано, чуть ли не через полгода, и это общее несчастье не укрепляло, а, наоборот, разрушало его брак. И вот вдруг в это тяжелое для него время Алика настиг арест по неизвестному обвинению. О его дальнейшей судьбе было неизвестно.

До этого события для меня мамин двоюродный братик, которого в подростковом возрасте она знала и помогала нянчить своей бабушке лет пять-шесть (все вспоминала, как он любил «пенчонку», которую якобы «делают из телятины»), был далеким «внесценическим персонажем», и вдруг он сразу стал жуткой реальностью (познакомилась же я с ним и единственный раз в жизни прожила неделю под одной крышей только через шесть лет, сразу после его реабилитации). Страх тогда сковал даже смелую тетю Таню, тем более ее сестер – бабушку и тетю Мару. Помню слезы и заказные церковные службы бабушки, озабоченные бегания тети Мары к знакомому архиерею за советами. Позже мы узнали о доносе на Алика какого-то попутчика в вагоне поезда: слишком откровенно передавал он свои впечатления о жизни английских докеров, да еще и с английскими словами, тогда звучащими экзотически.

И вот меня где-то на пятнадцатом году обуял мучительный страх: опасность подстерегала везде, где я очень просто могла сказать что-нибудь лишнее, неподходящее! Оказалось, всюду есть внимательные посторонние уши, притом еще и желание выпрямить чужие мысли самым чудовищным способом! Это длилось довольно долго, пока повседневные дела – и школьные, и бытовые – не отвлекли и не успокоили кое-как мои оголенные нервы.