Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Однако вскоре я почувствовала, что со мной что-то творится. Мои корчи от боли и внезапную бледность заметила Тома и начала тут же бить тревогу. Забеспокоилась и Виктория Петровна, вызвав школьного врача. В общем, меня увезли на «скорой помощи» с приступом аппендицита. Высадили в приемной областной больницы (а это совсем неподалеку от нашей школы) на скамейку ждать дежурного хирурга.

Мы остались вдвоем со стареньким дедушкой и голосом Левитана в придачу. И тут я с большим изумлением рассмотрела сильно пожилого и очень бедно одетого в костюм с многочисленными заплатками колхозника. Сам по себе он, конечно, моего изумления не вызвал бы: в областной больнице естественно было видеть колхозников, а они обычно внешне выглядели ненамного лучше. Но он сморщенными, жилистыми руками с распухшими суставами утирал самые искренние, самые горячие слезы, которые лились ручьем при звуках громогласного репродуктора, передающего бюллетень о состоянии здоровья вождя! Я даже оцепенела от его скорби, и на какое-то время боль отпустила меня: в голове быстро прокрутилось все то, что я к этому моменту знала, слышала и видела про крайне нелегкую жизнь сел Полтавщины. Это знала и из рассказов тети Шуры о своих двух сестрах, брате, племянниках, дни и ночи работающих за нищенские трудодни; из повседневных забот Галочкиных родственников по отцу, приезжавших к нам в город; да и из собственных впечатлений от редких «гостеваний» в их крытых камышами хатках с глинобитными полами, будь то «Вэлыка Бузова» или Новые Санжары. Вспомнила и богатые, сделанные с любовью и великим терпением подарки Сталину со всех концов страны… И подумала: «Как жалко людей, как плохо я их понимаю и вообще как мало знаю…»

Но пришла женщина-хирург, осмотрела меня, по моей просьбе связалась с дядей Ваней (я думала, что лучше он скажет про мой аппендицит домашним), а он почти сразу приехал и забрал меня на Подол, в свою железнодорожную больницу, уговорив на операцию.

Операцию мне сделали только через день. Показательно, что мне ее делал профессор (явление небывалое в провинциальной Полтаве, не имевшей тогда своего мединститута). Жалко, я забыла его фамилию: он проработал в нашем городе недолго, так как после смерти Сталина его, «безродного космополита», реабилитировали и, видимо, позволили вернуться на прежнее место работы. Но у меня остались яркие воспоминания о том, как он отвлекал меня от нестерпимой боли во время операции под местным наркозом, очень слабо действовавшим. Профессор медицины провел с 15-летней девчонкой занимательную литературную викторину по Державину и Крылову, умело подзадоривая и подшучивая. А ведь в тот день с утра объявили о смерти «товарища Сталина, любимого учителя и вождя советского народа и всего прогрессивного человечества», а он и его бригада оперировали, невзирая на это известие.

Когда через день меня перевезли в общую палату со многими пациентами, среди них я узнала маму Лизы, которая запомнила и меня, так как ее дочка, оказывается, тоже выпросилась когда-то из Зеньковского пионерского лагеря домой досрочно, вслед за мною. Выяснилось, что Лизину маму знали многие больные и врачи железнодорожной больницы как руководящего работника районной администрации. В послеоперационные дни моя боль долго не проходила, и она трогательно беспокоилась обо мне и ухаживала. Но вся палата жила волнениями по поводу смерти Сталина, некоторые утирали слезы, а главное, что объединяло всех без исключения, – тревога: что же теперь будет со страной? Одна пациентка, уже собиравшаяся на выписку, решила ехать в Москву на похороны, так как говорили, что это можно бесплатно. И Лизина мама, которая обычно молчала, бросила ей: «Ну, поезжай, поезжай. На крыше. Готовься к этому со своим вспоротым животом». Но больше всего она меня удивила, когда в день похорон медсестра позвала всех ходячих больных на траурный митинг в рекреацию на этом же этаже. У нас в палате лежачей была одна я (кстати, тогда после аппендицита еще не заставляли сразу вставать, да я бы и не смогла из-за своего состояния), но Лизина мама, районная начальница и, конечно же, член партии, единственная отказалась идти туда. Когда я осторожно поинтересовалась, что, может быть, ей лучше пойти, так как неудобно, она ответила: «Пустяки. У меня ухудшение». И я усмотрела в ее взгляде явный блеск инакомыслия.

Врачи тоже реагировали по-разному. Ведущая нас молодая женщина-врач вообще об этом не упоминала и в тот день спокойно со мной шутила, расспрашивая о самочувствии, но больные рассказывали, как убивалась на митинге доктор, которая вела соседнюю палату.

Про себя же хорошо помню, что с самого начала задавалась вопросом: «Если в стихах о Сталине его фамилию постоянно рифмовали с множеством глаголов: “стали”, “расцветали”, “зацветали” и т. д., а особенно с существительными “дали” и “стали”, то как же теперь будут рифмовать “Маленков”, да и имя “Георгий”? Очень трудные рифмы!» Но вскоре подобрала: «А-а-а… Маленков – Во веки веков!» Что можно совсем не рифмовать и обойтись без стихов, в голову не приходило.

Дома о политике при мне что-то не очень говорили: то ли было не до нее из-за моей болезни, то ли уже прошло время активных комментариев. Знаю, что дядя Ваня тогда ждал «хоч ковток свижого повитря» («хоть глотка свежего воздуха»), да и папа задавался той же проблемой – «можно ли будет хотя бы дышать».

Зато активно обсуждали ленинградские новости. Как оказалось, в день рождения дяди Саши его кафедра праздновала двадцатилетие его научной деятельности в университете, и они сделали невозможное. Случайно дотянув со своим энтомологическим сюрпризом, требующим невероятных и длительных хлопот, до последнего дня (раскрашенные чашки долго сохли и отходили после обжига), сумели в день объявления о роковой болезни Сталина без утомительных согласований с парализованным начальством вынести в чреве огромного портфеля через проходную Ленинградского художественного училища свои 19 больших колокольчиков с блюдцами, которые сами же члены кафедры (двое из них) и расписывали заранее раздобытыми специальными красками, каждое – по заготовленному уникальному эскизу. На одной стороне чашки – золотой профиль каждого из 13 нынешних и бывших аспирантов дяди Саши, на второй стороне – тема диссертации по насекомым (например, симпатичные комарики, грушевая плодожорка на плоде груши, всякие гусеницы на лютиках, на сосновых шишках, на орешнике, тутовнике и т. д.) плюс еще пять членов кафедры со своими «чешуекрылыми» темами и плюс чашка дяди Саши с его профилем, юбилейной надписью и фасадом университета на Менделеевской линии (здание Д. Трезини для 12 петровских коллегий). Не знаю, чему мы радовались больше: успешному ли завершению кафедрой тайного годового проекта в такой грозовой для страны день, уникальному ли научно-художественному памятнику энтомологии или же действительно трогательной любви и уважению его учеников и коллег по кафедре.