Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Именно тогда в моей голове прочно засели дотоле редкие, очень противные мысли: о чем можно и о чем нельзя говорить (например, я побоялась писать о нашем несчастье Неле, а вдруг прочтет письмо ее папа?); кому можно доверять, а кому – нет, учителей я перестала представлять себе единым монолитным фронтом, противостоящим ученикам, и стала задумываться, кто из учителей на самом деле думает так же, как я, но не говорит по необходимости, и т. д. Помню совершенно точно, что с этих пор стала размышлять о детях в детских домах и очень жалеть их. Ведь им опасаются доверять воспитатели, и никто, совершенно никто не говорит правды, боясь за себя и близких. О том, как точно я в 14-15 лет вычислила проблемы этих ребят, узнала только из недавних бесед со своей большой приятельницей, известным в Петрозаводске врачом, которая после блокады и гибели родителей воспитывалась в детском доме. Ответственная комсомолка и отличница, она читала свой доклад на тему «Сталин и дети», составленный по большой и красочной книжке, и вдруг случайно поймала на себе не то горько-иронический, не то презрительный взгляд своей любимой учительницы, на какую-то минуту вышедшей из образа советского педагога (после доклада она ее, как обычно, похвалила).

Мне даже кажется, что я тогда не делилась своими мыслями даже с домашними и, наверное, сошла бы с ума, если бы не множество ежедневных забот, требующих внимания и обязательности. На меня надеялись, и я не имела права подводить.

Приблизительно в это время (немного раньше, в начале восьмого класса) у нас появилась одна очень милая и скромная новая девочка, Шура Алексеева, приехавшая откуда-то из другого города. В первый же день своего появления эта смуглая кудрявая красавица при замершем от любопытства классе всех нас потрясла тем, что ответила по русской литературе вводный параграф из учебника (больше четырех страниц) буквально слово в слово, как стихотворение. Ошарашенная ее памятью и прилежанием, наша новая учительница (о ней скажу позже) после затянувшейся паузы (было видно, что не знала, как реагировать) поставила ей четыре. Девочка крайне старательная, она в этом же роде отвечала по устным предметам, а вот по точным наукам у нее были вначале одни двойки за непонятные ей задачки. В общем, меня «прикрепили» к Шуре «подтянуть» ее по алгебре и геометрии, тем более что почти сразу я оказалась председателем школьного учкома и сама своей рукой должна была два раза в четверть выставлять на «экран успеваемости» собранные «показатели» из других классов. В общем, не вдаваясь в детали своего репетиторства, скажу, что я несколько месяцев кряду оставалась с ней после уроков, отрывая время от своих подопечных пятиклассников и от музыки, пока Шура не начала справляться с контрольными. Это так обрадовало ее отца (военного летчика, который возил свою семью за собой с места на место), что он перед новогодними каникулами притащил мне в подарок коньки с ботинками, от которых, безмерно удивленная, я не посмела как-то отказаться… Ставшая мне близкой и горячо опекаемая Шура через год, бедная, опять переехала куда-то. И это хоть и огорчило меня, но «сняло с моих плеч груз ответственности», по словам второй год сидевшей со мной Томки Штанько (к тому времени она стала моим самым верным другом).

Не помню точно, в каком классе появилась у нас Тома. Знаю только, что ее семья приехала на Украину, на родину ее отца, после ужасного землетрясения 1948 года в Ашхабаде. Тогда этот город был практически полностью разрушен и погибла масса людей. Об этом почему-то строго запрещал говорить Томе ее папа, но у нее от меня не было секретов. В их семье погибли родители Томиной мамы, причем после первого толчка еще живой дедушка успел прикрыть собой четырехлетнего братишку Томы Алешу, а свою жену-туркменку и старшую дочку выкопал из развалин ее папа-украинец. Тома лицом была похожа на маму, но все-таки сразу определить ее восточное происхождение было трудно. Она всегда была достаточно серьезной ученицей, хотя и не особенно гонялась за пятерками, что мне нравилось с самого начала, так как в моей семье всегда спокойно относились к отметкам и подшучивали над детьми, рыдающими из-за них. В конце седьмого класса нас сблизила музыкальная школа, мы вместе выступали на отчетном концерте, причем Томка, как показалось нам с Нелей, играла гораздо лучше нас! Действительно, она училась в Ашхабаде с пяти лет и у какого-то очень хорошего учителя-ленинградца, а в Полтаве у нее оказалась педагогом молодая девушка, которая не щадила своего времени, занимаясь с ней даже у нее дома. После окончания музыкальной школы Тома стала с ней заниматься частным образом, и мы играли в четыре руки «Приглашение к танцу» К. Вебера (ее учительница, только окончившая Киевскую консерваторию, сама сделала переложение для четырех рук!) и даже пытались наигрывать какой-то тоже рукописный фокстрот (конечно, вдали от ушей моей бабушки). Мы с Томой сидели за одной партой все старшие классы (после отъезда Нели). Этому очень радовалась ее мама Лариса Солтановна, которую я хорошо знала: она тогда не работала и дружила с нашим библиотекарем, часто бывала в школе и была в курсе всех новостей и от нас, и с «учительских небес», которые, правда, к тому времени для меня сильно приземлились. Кстати, это она донесла до меня впечатления моей первой учительницы Анны Яковлевны от посещения нашего дома после отцовского возвращения с фронта.

Особенно сблизила нас с Томой поездка в Киев перед девятым классом. В этот год наш Колечка окончил школу «хорошистом» и сделал попытку поступить, по настоянию влюбленного в свою медицину дяди Вани, в медико-биологический вуз Винницы, где жил и работал его старший брат.

Мама поехала вместе с Колей болеть за него, а меня по дороге завезла к своей двоюродной сестре по отцу тете Марийке, которую знала с детства. Характерна судьба двух племянниц бабушки по мужу – Марийки и Аннуси. Их овдовевшая мать-дворянка, сестра моего дедушки, бросила в Союзе двух старших дочерей: Марийку (14 лет) и Аннусю (16 лет), а сама с младшей дочерью в начале 20-х годов бежала в Ригу. Старшая дочь не растерялась и пошла в домработницы, чтобы через два года попасть на химический факультет Ленинградского университета (это ее муж И. Е. Старик в голод 1947 года поддерживал нас посылками). Марийку же тогда в самые тяжелые годы взяла к себе моя бабушка, она жила под ее широким, хоть и маломощным крылом вместе с пятью бабушкиными детьми еще в подвале на Монастырской. Марийка была года на четыре старше мамы. Позже, уже после раннего замужества этой жизнелюбивой красавицы, к тому времени матери двух малышей, моя мама жила у нее в Луганске, куда ее распределили после керамического техникума, и всегда с удовольствием вспоминала и «на редкость головастого Сашу Репетина», которого знала еще до его женитьбы, и вообще все их семейство. В общем, я приехала погостить у своих родных, но совершенно случайно в это время в Киев приехала и Тома со своими родителями. Общительная Лариса Солтановна тут же перезнакомилась со всеми Репетиными, быстро завоевав сердца всех, включая младшего Женю, серьезного и застенчивого мальчика, ровесника моего брата, того самого, который в 15 лет стал жертвой мальчишеского любопытства и во время взрыва найденной неразорвавшейся бомбы потерял правую руку. Женя тогда как раз поступал в институт легкой промышленности, но не на тот факультет, где работал его отец.