Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Студенток оказалось немного, и экзаменаторы расселись в разных углах помещения. За учительский стол воссел, конечно, главный из них, с корзиной, а на последней (детской?) парте примостился второй, худой и не столь практичный. Еще когда шесть-семь студенток готовились отвечать по билетам историю партии, секретарь занялся своим делом: перераспределил все яйца на одну сторону почетно-настольной корзины и решил их спокойно проверять на свежесть, рассматривая каждое на свет. Папа думал, что это занятие он бросит, когда начнутся ответы. Но нет. Отвечающая робко жалась и жалко лепетала о съезде индустриализации, снова и снова повторяя «звит (отчет) товарыша Сталина», заискивающе и преданно ловила взгляд Тараса Ивановича и наконец совсем застопорила: «Такым чином, такым чином, на чотырнадцятом зйизди, на чотырнадцятом зйизди, який видбувся… в роци… в роци…» В эту минуту Зевс-педагог как раз рассматривал яйцо, прищурив один глаз и закрыв другой, и важно комментировал: «Цикаво, цикаво… так у якому роци видбувся цэй зйизд?» («Интересно, интересно… так в каком году состоялся этот съезд?»). Несказанно обрадованная его манипуляциями, студентка мгновенно развернулась на 180 градусов, увидела подсказку подружки на пальцах и, вооруженная этой датой, гордо выпрямилась и уже дерзко ждала его испытующий взгляд. Но тут Зевс громко и от души крякнул: «От чортова баба!!!» и, очень расстроенный, отложил яйцо на стол. Потом он быстро разделался с неузнаваемо оживленной девушкой и обратился к остальным: «Та шо цэ вы, дивчата: чи вы жыви, чи вы мэртви? А ну швыдче, швыдче!» («Да что это вы, девчата: живые вы или мертвые? А ну быстрее, быстрее!»). Пока папа опрашивал двух своих первокурсниц по введению в языкознание, он успел расписаться в шести зачетках и отложить почти столько же забракованных яиц с возмущенными воплями «От змия!», «От стэрво!», «От падлюка!» («Вот змея!», «Вот стерва!», «Вот подлая!»), ничуть не стесняясь ни девушек, ни коллеги. Когда же после их ухода он, встав и поставив корзину на стул, разгибал подуставшую спину, одно из беспризорных яиц передумало лежать на пустом столе смирно и растревожило своих собратьев. В общем, все это рухнуло на пол, и тут же по накаленному солнцем классу разнесся их жуткий сероводородный аромат. Студентки его уже не чуяли, быстро и радостно исчезнув, но тут, к облегчению Тараса Ивановича, появился знакомый немолодой директор со своей лебезящей улыбкой, который жаждал личного общения, и отцу стало трудно определить, от чего его затошнило и вынесло за дверь: от тухлых ли яиц или от пресмыкающегося, который услужливо суетился вокруг фигуры «патрона», обтирая его туфли своим платком (!).

Разумеется, замечательная девочка Неля ничем не напоминала своего отца, может, действительно пошла в маму, и в данном случае это росло уже совсем другое поколение, и нередко росло из далеко не благовонной почвы… А может быть, здесь и диалектическое отрицание отрицания?

Возвращаясь же к моим фортепианным занятиям и достижениям, назову только ту программу, которую запомнила на выходе из детской музыкальной школы: это был этюд Мошковского «Осенью», соната Гайдна № 12, прелюдия и трехголосная фуга Баха № 2 и, если не ошибаюсь, «Элегия» Лысенко (№ 3).

Сейчас не могу вспомнить определенно, были ли у нас какие-то испытания по теоретическим дисциплинам при выпуске из детской музыкальной школы. Они у меня в памяти слились с какими-то экзаменами в вечернем музыкальном училище, куда меня сразу же перевели или зачислили без вступительных испытаний. Эти занятия я помню гораздо лучше. Особенно любила музыкальную литературу. Еще бы не любить, если каждая лекция об отечественных или зарубежных композиторах-классиках тогда обязательно сопровождалась иллюстрирующей игрой концертмейстера на рояле, иногда инструментальными дуэтами и трио самих учащихся. Раза три, к нашему восторгу, у нас играли и приглашенные ансамбли музыкантов филармонии.

Играли нам не просто так: надо было запоминать и потом узнавать основные, самые известные темы из опер, симфоний, больших фортепианных форм. Это теперь можно двинуть мышкой компьютера и получить почти любую музыку. Тогда же это было огромной проблемой, тем более в провинциальной Полтаве. Нередко мы обступали концертмейстера (она восхищала всех нас своим умением играть с листа), чтобы просить повторить еще и еще. Дома меня часто походя «натаскивали» мама и тетя Мара, знающие великое множество арий и с удовольствием мурлыкающие их по заказу. Бабушка, кажется, считала все это несерьезным и поверхностным, у нее всегда была забота – не упустить послушать вживе, даже в нашем городском саду на Первомайском, где на открытой сцене нередко гастролировали оперные труппы (смутно, но помню свои впечатления от опер «Запорожец за Дунаем» Гулака-Артемовского и «Тоска» Дж. Пуччини).

Но все равно я думаю, что для возбуждения инструментального «аппетита» мне было крайне полезно иметь ориентиры в мире музыки и заранее узнавать классику вроде таких шедевров Бетховена, как «Патетическая соната» или «Лунная соната», задолго до того, как к ним научилась прикасаться, причем именно для того, чтобы знать, к чему тянуться. А если даже и не прикасаться, то как же обделен ребенок, который в XXI веке не получил возможности услышать, прочувствовать и запомнить, к примеру, знаменитую тему судьбы из Пятой симфонии Бетховена!

И вообще к старости мне кажется, что лишать детей музыкального образования негуманно, хотя хорошо понимаю, что владеть инструментом все же не обязательно.

Что же касается музыкальной жизни в нашей стране конца 40-х – начала 50-х годов, то мое восприятие ее в это время для меня во многом, как ни странно, шло и от отца. Это он обратил мое внимание на постановление Политбюро ЦК ВКП(б) на этот счет и по-своему его прокомментировал. Дело в том, что в начале 1948 года газета «Правда» опубликовала постановление об опере Вано Мурадели «Великая дружба», где осуждался формализм в музыке на примере этой оперы. Оказывается, в ней по сюжету в борьбе с русскими им противостояли грузины и осетины, а не чеченцы и ингуши, как это было, по словам постановления, в 1918–1920 годах. Если сюжет осудили как «антиисторичный», то музыку к нему – как «непонятную народу». В «антинародном художественном направлении» музыки тогда обвинили и А. Хачатуряна, и самых известных тогда и талантливых композиторов Дмитрия Шостаковича, Сергея Прокофьева, Виссариона Шебалина и др., а все музыкальное руководство сняли со своих постов. Из папиных же тогдашних комментариев я совершенно четко поняла, что «непонятным народу» был не только «формализм» в музыке, но и само постановление.

Так, незабываем еще один отцовский рассказ о государственном экзамене по украинской литературе все на том же заочном отделении, на этот раз в самой нарядной и торжественной аудитории Полтавского педагогического института, где папа тоже восседал за столом как член государственной комиссии.