Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Во-первых, это, конечно, бабушка и ее волевая установка. Она вообще по старинке не признавала для девочек образования без регулярных и длительных занятий фортепиано. Так было принято в ее благословенные времена. Она всегда считала чуть ли не обездоленной свою приемную внучку Галочку, которая мало училась музыке из-за войны, а потом из-за переезда на Западную Украину, где у них с тетей Ирой не было такой возможности. Казнила себя: надо было вмешаться и не пускать ее туда (как будто тетя Ира с ее памятью о покойном муже согласилась бы). Помню, когда я лет в пятнадцать вдруг попробовала отпустить ногти подлиннее, она сразу же отреагировала: «Фи… длинные ногти… Хочешь, чтоб издали было видно: эта девица к инструменту даже не подходит!» Оправдываясь, я возразила, что пальцы можно ставить под тупым углом, но она назвала это с гримасой отвращения «очень дурным тоном», рассчитанным «на фокстротики». Вспоминая эти слова бабушки теперь, должна сказать, что в этом она полностью солидаризировалась с «Жизненными правилами музыкантов» Роберта Шумана: «Никогда не играй ничего модного». Но справедливости ради замечу, что понятие легкой музыки исторически изменчиво: во времена Баха к ней относили оперу, во времена обучения Магомаева – неаполитанские песни, с 90-х годов в концертной практике даже оперных мэтров Лучано Паваротти и Пласидо Доминго популярные эстрадные мелодии в симфонических аранжировках соседствуют с оперными ариями. Так что моя бабушка с самим Шуманом, безусловно, были консерваторами.

Во-вторых, причиной и побудительной силой моей ответственности служила мама с ее неосуществленной мечтой учиться музыке и неприкрытой завистью к моим возможностям. В отрочестве я всегда знала, что семья ради меня несет немалые издержки, оплачивая мое учение, и я никак не должна этого не учитывать. Совсем не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мне напоминал об этом, но я сама понимала. Зато не раз мама спокойно говорила, замечая долгое молчание пианино: «Знаешь, может, правда тебе это неинтересно, может, действительно, это не твое дело? Зачем учиться насильно?» И я тут же спохватывалась, терпеливо разучивала новый заданный нотный текст, по ее просьбе проигрывала свой последний, уже зачтенный «репертуар», и она приговаривала: «Вот видишь сама, сколько это доставляет удовольствия! Как же я тебе завидую! Ну-ка я сейчас попробую сыграть хоть вот этот отрывок!» И садилась сама за инструмент, наигрывая по слуху понравившуюся мелодию. Перед отчетным концертом я проигрывала свою программу уже на бабушкином рояле, а сама она бывала сначала консультантом, а потом экзаменатором, и не скажу, что строгим. Если слушали наши мужчины, то обязательно «поддавали жару». Бывало, дядя Ваня, стоя с Танюшей на руках, говорил: «Оцэ гарно! Дывысь, доню, та слухай: и ты колысь гратымэш, як наша Лида, да, доню?» («Вот хорошо! Смотри, дочка, и слушай, и ты когда-то будешь играть, как наша Лида, да, дочка?»), а папа был в своем жанре: «Да что там Софроницкий?! Он тебе в подметки не годится!» Братец же мой все загадочно молчал, а много-много позже пояснил: «Когда ты разучивала какое-то трудное место или разыгрывала то гаммы, то свои арпеджио, я радовался, что это не я, а когда ты играла уже готовое и руки быстро-быстро бегали и возникала музыка, я так завидовал!» Думаю, в этом он был совсем не оригинален. Не случайно про Россини рассказывают соответствующий анекдот. Будто он рассматривал экспонаты своего знакомого, экстравагантного коллекционера, собиравшего модели средневековых орудий пыток, и сказал: «У тебя хорошая коллекция, но недостает самого большого и известного экспоната». – «Какого?» – живо заинтересовался собиратель. «Да фортепиано!» – ответил Дж. Россини.

Была и третья причина, которая со временем стала главной: при всем легкомыслии я сама никак не могла отказаться от той системы ценностей, которая была заложена в раннем детстве. Помню, что гордилась своей нотной папкой, которую стала носить с собой в школу (поскольку учились во вторую смену, сразу после музыки шла на обычные свои уроки). До этого весь третий класс волочила за собой старый огромный папин портфель, вмещавший и ноты, и мои книжки с тетрадками. Почему гордилась? Да, наверное, потому, что в те времена музыка была, безусловно, престижным занятием, хоть этого слова никто тогда вроде и не употреблял. Видно, в воздухе еще витали какие-то элементы дворянской культуры, к которой так привержено было поколение моей бабушки. Не случайно в моем окружении наиболее целеустремленно занимались музыкой две категории детей: из осколков «бывших» и из заметной в городе партийной прослойки новой интеллигенции. Именно к ней относилось большинство моих соучеников по «музыкалке», а позже и других моих ровесниц, причастных к музыке. Что же касается упорства, то режим двух параллельных школ тогда было трудно выдерживать: в нашем классе учились играть на фортепиано сначала шестеро, окончили специальную школу только трое, а дальше двинулись уже мы вдвоем, причем моя одноклассница и соседка перешла на частные уроки.

Думаю, что важной была и четвертая причина моей повышенной ответственности: мне необыкновенно повезло с Ольгой Васильевной Шкляр, моим педагогом, которую я очень и уважала, и любила. Она была дочерью известного в Полтаве врача-кардиолога, а ко времени моего с ней знакомства уже немолодой и очень приятной женщиной, прекрасной пианисткой, жившей вдвоем с матерью в большом частном доме с садом почти напротив музыкальной школы и недалеко от Корпусного парка. Наша школа (а позже вечернее музучилище), к моему удивлению, унаследовала большое здание моего детского садика, в котором я когда-то заливалась слезами, оскорбленная зевотой Деда Мороза во время моей патетической декламации Пушкина. Почти все уроки проходили дома у Ольги Васильевны (два раза в неделю), только отчетные концерты – в зале этой школы. Конечно, в здании проходили и занятия сольфеджио, хором, музыкальной литературой, ансамблями, позже – гармонией. Я была занята каждое воскресенье, кроме отдыха в летние каникулы! Только сейчас понимаю, как это тяжело не иметь даже выходных в течение учебного года (правда, три-четыре дня ноября, а также в зимние и весенние каникулы я в будни отдыхала от обычной школы).

Пропустить уроки, тем более музыки? Ну уж нет, это у нас никогда не поощрялось. Колечка еще ладно, он подхватывал инфекции, и его иногда оставляли дома. А вот я, помню, была спокойно отправлена на сольфеджио и хор с большущим затекшим глазом из-за какого-то прицепившегося ячменя. И даже наш старенький, но строгий Павел Иванович при виде моей измазанной зеленкой физиономии ахнул: «О Боже, да что же у нас, изумрудная моя девочка, случилось?» Будучи уже взрослой, даже мамашей подростка, я, при случае вспомнив этот эпизод из своей жизни, упрекнула свою маму, как же это меня не пожалели. А в ответ услышала: «Да ты же была как сжатая пружина! Если бы я тебя расслабила и ты осталась, отдохнув в воскресенье и побывав в раю, где все дома, все отдыхают, да я бы открыла шлюзы твоей свободе! И ты бы бросила музыкальную школу, как бросали, по словам Ольги Васильевны, более половины начинавших учиться!»