Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Дело в том, что к июньскому юбилею Пушкина студенты пединститута готовили большой концерт, в котором главным, конечно, был спектакль по поэме «Полтава». Кроме того, у них были действительно хорошие, серьезные музыкальные номера (романсы на стихи Пушкина) и монтаж из лирических стихотворений. Я же исправно бегала на репетиции к «Балде»-Володе, а папа готовил для нас из папье-маше большую голову кобылы: у нее были глаза из лампочек с нанесенными на них зрачками, а челюстью можно было шевелить за шнурок. После того как лепка высохла, он сначала пролевкасил ее (то есть покрыл смесью гипса и столярного клея), а потом, добившись наждачной бумагой гладкости, раскрасил масляными красками и приклеил гриву из крашеной пакли. Конская голова получилась хоть куда: одновременно и смешной, и как будто настоящей! Еще он сделал сивый хвост, чтобы второй человек, изображающий круп кобылы, мог им помахивать, что мне ужасно нравилось и чудесно стимулировало двигательную фантазию. Даже сегодня моя разбуженная память услужливо воскрешает бурные захлестывавшие чувства от этого замечательного театрального реквизита: помню, как мы с Колькой, накрывшись рыжим одеялом (тем самым, что таскали с собой в бомбоубежище) и не видя ничего под ногами (брат мог смотреть через ноздри только вперед), с диким восторгом носились по двору и саду, а дядя Ваня пытался остановить наши весьма рискованные пируэты: «Оце щастя так щастя! Нэ шкода и шию звэрнуты! Втим, воно нащо и шия, як нэма головы!» – «Вот счастье так счастье! Не жалко и шею свернуть! Впрочем, зачем и шея, если головы нету!»

Однако ставшей знаменитой голове суждено было многое: она не только производила фурор на всех повторных спектаклях пушкинской сказки, но потом играла и другие роли (Росинанта Дон Кихота, Осла в басне Крылова и Танцующей кобылки, за которую мы с братом получили первый приз на маскараде в городском саду, притом балетмейстером была, конечно, тетя Мара).

Когда подошло время праздничного пушкинского концерта в пединституте, мне был доставлен из театра настоящий костюм бесенка – с меховой шапочкой, к которой были прикреплены рожки, и с каким-то мохнатым комбинезоном, заканчивающимся копытцами. Он меня сам по себе так воодушевлял, что мою роль одобрили все домашние – и заядлая театралка тетя Мара, и дядя Ваня с Мариной, и даже Колька, и родители (кроме бабушки, взыскательной зрительницы, которая пропадала где-то далеко на торжествах). Больше всего меня беспокоило, как это я подлезу под кобылу из двух человек и подниму ее. Но мудро-практичный Володя раздобыл в театральных закромах две коровьи ноги, которые вместе с большущей и туго набитой сеном подушкой изнутри прикрепили к «сивой» попоне, и эти широкие коровьи копыта сошли за узкие кобыльи, а попона с подушкой – за ее телеса.

Студенческий праздник, посвященный Пушкину, удался на славу, и впоследствии мы его повторяли два раза, в том числе даже на сцене Театра имени Гоголя (в еще временном здании возле 23-й школы)! Особенно серьезно и проникновенно читала лирику Пушкина знакомая мне по педпрактике студентка-отличница Катя, и, помню, ее, конечно, не могло не задеть, что легкомысленная публика более всего реагировала на забавное, хохоча и хлопая, а ей выпадали аплодисменты обидно вялые. Я искренне сочувствовала Кате и, как могла, утешала, но все-таки чувствовала свою невольную вину перед ней и за нашу сказку, и за уморительную кобылу.

Видимо, полтавских потомков тогда тоже посещали корреспонденты, так как сохранилась профессионально сделанная фотография – улыбающаяся и нарядная тетя Мара, «родовым легендам» которой мы с Колей и Галочкой, приехавшей на каникулы, якобы внимаем на скамейке в соседнем парке (на самом деле просто болтали ногами). Маму же фотографировали в классе с учениками, судя по сохранившейся тусклой малюсенькой вырезке, кажется, из журнала «Работница», а наша Марина, с ее реальными фронтовыми орденами и заслугами, почему-то была обойдена журналистами: тогда она еще, видимо, не работала.

Отмечали ли юбилей Пушкина в нашей школе, совсем не помню. Но, наверное, отмечали, как и по всему Союзу. Пятый класс ведь распускали на лето в конце мая, так что я могла и не знать.

Пишу и с удивлением узнаю, что расшевелившаяся память, оказывается, может выдавать скрытые до поры целые залежи ушедших в прошлое реалий, эмоций, деталей прожитой жизни. Вообще же человеческая память замечательно держит в себе прежде всего былые чувства и штрихи быта. Но часто плохо верится, что это была я, именно я, нынешняя, уже далеко не юная отроковица, но почти созревшая для вечности старушка, наверное снова впадающая в детство. И тем не менее…

В свои годы не могу не удивляться, как жадно в отрочестве бросается душа на каждую едва просматривающуюся новую сферу жизни, у которой порой имя – «кружок». Я – просто разрывалась: интереснейшие ботанические и драматические затеи, а еще кружок фехтования, кружок балета, кружок шахматный, «кружок по фото», а главное – музыкальная школа, перед которой всегда чувствовала ответственность! В те времена совсем не было такого, как сегодня, серьезного отношения к секциям, кружкам и клубам, которые чуть ли не с пеленок формируют будущую карьеру детей. Только чистый и бескорыстный интерес самих ребят приводил их в бесплатные спортивные кружки, которые необыкновенно легко возникали, но, увы, часто так же легко и без проблем рассыпались. Не знаю, хорошо ли это, наверное, нет. Но я, конечно, тогда ничего этого не понимала и ни о чем не задумывалась, а потому быстро загоралась, восторженно погружалась в новую сферу, чтобы по прошествии времени довольно безответственно остыть, почти не чувствуя неловкости.

Я осталась благодарной своим родителям, в частности, за то, что они стесняли мою физическую, а тем более духовную свободу по минимуму: запрещалось ходить без спроса в далекий лес, летом без взрослых на речку (наша Ворскла была очень коварной, и на моей памяти папа спасал двоих – незнакомого молодого парня, попавшего в водоворот, и нашу соседку Надю Соколову, Галочкину подругу, которая много позже и меня вытащила из-под коряги), нельзя было лазать по высоким развалинам и, разумеется, приходить поздно и т. д. В остальном родители полностью полагались на меня саму, всегда, впрочем, зная, какими проблемами я живу, так как еще с начала длинного коридора я уже начинала тарахтеть о последних своих школьных новостях (когда я уехала учиться в Ленинград, они даже жаловались на что-то вроде настигшей их информационной пустоты).

Поэтому они, разумеется, почти не влияли на мои увлечения, считая, видимо, что в этом уж я разберусь сама. Например, никто из них и никогда не обращал внимания ни на мое физическое развитие, ни на Колино. Тогда вообще спорт стоял на последнем месте, и считалось, что если дети не болеют, то все нормально. Тем более что с физкультурой у меня обстояло как бы все хорошо. Я исправно сдавала какие-то нормы ГТО: бегала на зачетное время по окружности Корпусного сада (это ровно километр), легко прыгала через козла в спортзале, делала нужные упражнения на кольцах, а уж по канату лазала как обезьяна, лучше и быстрее всех в нашей школе. Более того, у нас во дворе летом я порой бывала капитаном футбольной команды мальчишек; легко съезжала на лыжах с головокружительной высоты на чуть ли не отвесном спуске с примечательным названием Рыжина (возле соседей с фамилией Рыжие); еще в четвертом классе я отличилась тем, что бесстрашно ходила по шпалам высокого второго этажа в развалинах Театра имени Гоголя, демонстрируя свое равновесие (счастье, что не разбилась и никто из старших не видел); в шестом же классе едва не получила четверку по поведению за вторую четверть (обсуждали на педсовете, но все-таки пожалели) из-за того, что повела девчонок обследовать чердак и вылезла на скользкую крышу, доведя Прасковью Петровну, увидевшую с улицы «этот жуткий мираж», до сердечных капель. А вот на речке была позорно трусливой, так как тонула дважды, а потому так никогда и не научилась плавать по-настоящему и подолгу.