Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Бунинской крайне правой критике, которая категорически отказывала советской власти в праве на достояние многовековой культуры, подвергалась ведь и новая орфография русского языка (без букв «ер», «ять», «фита» и с другими упрощениями написаний). С ядовитой иронией он называл ее «заборной орфографией». Между тем она хотя и была принята в 1918 году советской властью, но была хорошо обоснована и подготовлена еще до революции выдающимися учеными-русистами, академиками Ф. Ф. Фортунатовым и А. А. Шахматовым. Она реально облегчила резкое сокращение всеобщей неграмотности за два прошедших десятилетия.

Последующие годы для потомков «культового» предка назвать очень легкими нельзя, так как их жизнь складывалась по-разному. Большинство все-таки сумело добиться образования, пусть не того, о котором мечтали (как трое из бабушкиных детей), и не так просто. Знаю, что очень пострадала праправнучка Пушкина Наталья Воронцова-Вельяминова из-за раздела Польши в 1939 году. После тут же последовавшей экспроприации ее муж, хозяин польского имения, был арестован и через два года расстрелян, а сама она с детьми как «чэсэиры» (члены семьи изменника родины) была выслана в Северный Казахстан. Там они жили в землянках, построенных в степи своими руками, терпели всю войну и годы после нее крайнюю нужду и тяжелый физический труд, пока им не позволили переехать в Павлодар, где можно было найти другую работу, по силам. Большинство же мужчин – потомков Пушкина, оставшихся на родине, героически сражалось в Великую Отечественную войну против фашистов, дойдя и до Берлина. Однако и это не спасло, например, праправнука А. И. Писнячевского, моряка с фронтовыми заслугами и маминого двоюродного брата, который после войны на шесть лет был репрессирован за слишком откровенный разговор в вагоне поезда о положении английских докеров (позже, психологически надорванный, он покончил с собой).

И вот через 12 лет, вместивших в себя и годы массовых репрессий, и финскую, и Великую Отечественную, и японскую войну, и послевоенную разруху и голод, снова приблизилась круглая пушкинская дата, на этот раз действительно праздничная – 150 лет со дня рождения поэта.

Как я теперь понимаю, новое юбилейное торжество носило не столько показательно политический характер, сколько характер просветительский. Поэтому размах мероприятий был несколько поменьше. И все-таки он был достаточно широким и явился импульсом для многих направлений культуры: открытие Пушкинского заповедника в Михайловском и множества выставок во всех культурных учреждениях, начало издания Полного академического собрания сочинений Пушкина (1937–1959, фактически в 20 томах), начало осуществления замечательного проекта академика В. В. Виноградова – «Словарь языка Пушкина» (в четырех томах), не говоря уже о миллионных тиражах отдельных его произведений с чудесными иллюстрациями лучших художников или с нотами многих композиторов, а также об оперных, балетных, драматических постановках и кинофильмах и пр.

Что касается нашей семьи, то празднование более всего коснулось бабушки и ее московской сестры, для меня тети Тани. Во-первых, они смогли встретиться с одной из своих парижских сестер, приехавшей вместе с племянницей, и наконец поговорить и сопоставить свои судьбы. В их случае жизни на родине бабушка нашла важные преимущества, так как все же трое из пяти ее детей, хоть и с трудом, сумели получить высшее образование, как и единственный сын Татьяны Николаевны, к тому времени студент МГУ, а вот дочка выехавшей за рубеж старшей сестры Елизаветы тогда могла похвастаться только хорошим социальным пособием. Во-вторых, и бабушка, и ее родные и некоторые двоюродные сестры, как и праправнук Г. Г. Пушкин, принимали участие не только в московских и ленинградских торжествах, но, главное, в Пушкиногорье и Михайловском, где глубоко религиозная бабушка поклонилась могиле прадеда. В-третьих, кажется, тогда же бабушке и тете Тане назначили пусть небольшую, но персональную пенсию как правнучкам (но не тете Маре, поскольку она была киевлянкой и хлопотать за нее в Полтаве было некому).

Неожиданной стороной Пушкинский юбилей коснулся и моей детской жизни, приобщив меня к студенческому театру.

До этого в моей биографии просматривалась, в основном, дворовая художественная самодеятельность, в ходе которой я изо всех силенок оттачивала столь любимое детьми сценическое ремесло. У нас в саду под липой обычно висел не только гамак, но и постоянный толстый провод для проветривания тяжелых вещей. Так вот именно он стал в полном смысле железной основой самой идеи театрального занавеса. Раза два в лето мы там устраивали «концерты», собирая всех соседей своими изобретательными то ли плакатами, то ли афишами, причем всегда аншлаг был полный. В качестве артисток подвизались одни девчонки, но мы не тужили и легко брали на себя и все мужские роли. Впрочем, однажды наш Колечка под напором тети Мары снизошел до роли гоголевского Ивана Ивановича в сцене ссоры со мной – Иваном Никифоровичем (обвязанным двумя подушками под рубашкой). Лида Окунева у нас была звездой художественной гимнастики (легко делала мостик и шпагат), Лера и Кира в унисон неплохо пели грузинскую песню «Сулико», и все вчетвером мы любили синхронно отплясывать матросское «яблочко», в том числе вприсядку. Душой же всех драматических сценариев, конечно, была моя тетя Мара. Помимо летних дворовых зрелищ под ее режиссурой (это чаще всего были сценки из Гоголя, особенно помню себя в роли собачки Меджи, пишущей письмо своей хвостатой подружке Фидель), в школе случались и другие представления, и там я всегда тоже развивала бурную активность. Когда же в нашем пятом классе еще перед Новым годом проходил педпрактику студент третьего курса Володя, он, в частности, ставил с нами ну необыкновенно новаторскую пантомиму «У лукоморья дуб зеленый…». После чрезвычайно трудных дебатов в ходе распределения ролей я в нем являла собой «царевну» и, обрядившись в корейский Маринин халат и новогодний кокошник (резная картонка с пришитыми цветными бусинами), «томилась» в темнице – перевернутой парте с решеткой, которую брат мне сделал из прутьев все той же сирени, широкой полосой отделяющей наш двор от соседей. Папа потом говорил, что его коллега по кафедре Мария Исаковна, руководитель практики, просто заливалась хохотом, когда рассказывала про эту зачетную пантомиму Володи и про «царевну», фантастически горестно тоскующую в чрезвычайно оригинальной темнице, поглаживая чью-то меховую шапку в роли «бурого волка».

Володя же, напротив, очень высоко оценил во мне сценическую фантазию в ходе этой великой «туги». Сужу по тому, что где-то в марте он снова появился в нашем классе, чтобы сагитировать меня участвовать в их студенческой постановке «Сказки о попе и работнике его Балде» в роли бесенка.