Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Столетие «одного из самых скорбных событий во всей истории России» (оценка И. А. Бунина) отметить беспрецедентно широко и торжественно по всей стране предложил Сталину Андрей Жданов, и тот поддержал его. Таким образом, именно в феврале 1937 года состоялся этот несколько «инфернальный» официальный праздник гибели поэта. Думаю, потому, что задумывалось утверждение СССР в мировом общественном мнении как правопреемника классического наследия русской культуры, то есть фактически утверждалось «благородство» происхождения культуры социалистической. И, в общем, это ведь было замечательно, так как планировался и осуществился выход в свет первых томов академического полного собрания сочинений А. С. Пушкина, а его сочинения разошлись огромными тиражами (свыше 12 миллионов), но главное – это выводило из тупика и открывало для государства горизонты культурного строительства.

Что касается немногих прямых кровных наследников Пушкина, не выехавших в эмиграцию, то в 1935 году известный пушкинист М. А. Цявловский составил список прямых потомков А. С. Пушкина и представил его «юбилейному комитету» Академии наук СССР. Трое внуков от старшего сына Пушкина (Анна, Григорий, Мария) и один правнук (Григорий Григорьевич Пушкин), как и моя бабушка, были приглашены в Колонный зал и в Святогорье (переименованное в Пушкиногорье) на торжества, где получили возможность возложить венок на могилу поэта от его потомков. В Киеве разыскали двух младших бабушкиных сестер и пригласили на торжественный вечер. А нашей Марине, студентке Киевского мединститута, поступившей туда с превеликим трудом и только с трехлетним рабочим стажем, даже выдали 100 рублей (на пальто). Наверняка эти «ласки» советской администрации многим казались незаслуженными, уж очень типичным для того времени был обрыв связи с предыдущей жизнью.

Конечно, необыкновенный размах кампании, поднятый в прессе, школах, вузах, библиотеках и других культурных учреждениях, не мог остаться незамеченным. Лозунг «Пушкин – наше все» был провозглашен Андреем Бубновым, тогдашним наркомом просвещения, в главной речи на торжественном собрании в Академии наук СССР (через полгода он был арестован, потом расстрелян). Известно, что Иван Алексеевич Бунин, самый крупный и авторитетный писатель русской эмиграции, уже будучи в статусе нобелевского лауреата, был яростным противником использования имени Пушкина советской администрацией: он считал его признание большевиками кощунственным и лицемерным. Но власть сделала наконец в стране долгожданный разворот к принципу преемственности , к историческим началам национальной русской культуры, хотя и с идеологическими передержками. Именно в это время тонкий филолог Осип Мандельштам писал, что в нашей стране «легче провести электрификацию, чем научить грамотных людей читать Пушкина, как он написан ».

Исторический парадокс состоял в том, что самый страшный по своему репрессивному накалу 1937 год для потомков Пушкина оказался явно переломным в лучшую сторону. Генеалогия материнского рода стала не такой опасной благодаря полному признанию исторической фигуры Пушкина как поэта национального да еще и «идеологически близкого» по своему «революционному духу». Конечно, правая часть русской эмиграции в лице Бунина, ярого противника «окаянных дней» революционного переворота и его последствий, и слышать об этом не хотела, считая совершенно несовместимым пушкинский «мир исторической памяти» с «большевистской дикостью». Однако на родине Пушкина решение властей было встречено если не с радостью, то с одобрением не только писателями и многочисленными пушкинистами, но и всеми теми людьми, которых можно было «подозревать в образовании». Если же было нельзя, то этот шаг властей сыграл явно просветительскую роль в малограмотной стране, из которой еще и эмигрировало до двух миллионов представителей интеллигенции! В наши дни даже трудно поверить, что в 1937 году внучке Пушкина Марии Александровне один из комсомольских журналистов задавал такой вопрос: «Правда ли, что вы – предок Пушкина?»

Конечно, при этом остро дискутировался вопрос о мировоззрении поэта и степени его «союза» с советской властью. Не случайно В. В. Вересаев в «Невыдуманных рассказах о прошлом» оценил и записал удачный литературный анекдот о «большевике Пушкине», полностью признавшем революцию в известной строке: «Октябрь уж наступил…».

Вульгарно-социологическое толкование Пушкина, например в монографии Кирпотина «Наследие Пушкина и коммунизм» (1936) или в построениях Дмитрия Благого о «классовом самосознании» поэта, тогда убедительно корректировал Вересаев как пушкинист. Он четко разъяснял, что Пушкин в силу своего положения художника не мог быть революционером, он просто перерастал николаевский режим благодаря масштабу собственной личности.

Справедливости ради замечу, что акценты на оппозиционности Пушкина были присущи как дооктябрьской, так и послеоктябрьской либеральной критике. Так, П. Н. Милюков, хотя и окарикатуренный Маяковским, но известный историк и общественный деятель России и русского зарубежья, всегда подчеркивал, что Пушкину «было душно» в самодержавной николаевской России (его книга 1937 года «Живой Пушкин»), и он, вопреки даже основному смыслу первой части стихотворения-мистификации «Из Пиндемонти», представлял поэта борцом за либеральные права и свободы.

Так или иначе, но возведение Пушкина на пьедестал первого поэта России было исторически оправдано не просто политической необходимостью советской администрации, озабоченной взглядом на нее извне, но и реальной ситуацией в русской культуре прошлого. Ведь общепризнано: то, что сделали в Италии Данте и Петрарка, во Франции – титаны пера XVII века Корнель, Расин, Лафонтен, Буало и др., в Германии – Лессинг, Шиллер и Гёте, в России выполнено одним Пушкиным. Он стал основоположником литературного языка не потому, что составил грамматику или подготовил словарь. Он представил читателям именно образцы русской литературы во всех ее родах и жанрах – поэзии, прозе, драматургии и даже в публицистике. Своим талантливым речетворчеством он утвердил нормы литературного языка, на фоне которых только и могли расцвести индивидуальные стили других наших великих художников слова. Это нельзя придумать, так распорядилась сама история, Ее Величество История.

Поэтому я бы не назвала 1937 год началом «культа Пушкина», как теперь модно говорить. «Культ» для нашей страны имеет очень неприятную ассоциацию, связанную с официально насаждаемым сверху культом вождей. Искренняя же любовь к талантливому глашатаю личной духовной свободы, всей жизнью доказавшему, как дороги для него достоинство личности, честь семьи, честь рода, честь Отечества, идет все-таки от его читателей, то есть снизу. Скорее этот год – первая серьезная, хотя часто и неуклюжая попытка вернуть утраченные позиции русской культуры, признав ее фундамент.