Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Во-первых, времени на все это совсем не было, и это не просто слова; во-вторых, все окружающие, включая самих моих подружек, считали, что у нас все впереди; наконец, в-третьих, никому из нас попросту не приходило в голову, что программируемый в неизвестном и далеком будущем «принц на белом коне» может предстать в образе слишком знакомого дворового мальчишки или, скажем, привычных и житейски заземленных Вовок, Ленек, Шуриков – товарищей братьев. Так, в моем случае неумеренное общение нашего Коли с друзьями надо было все же ограничивать (семья и все вокруг всегда знали Колечкину натуру: с младенчества лишенный инстинкта собственничества, мало-мальской «автофилии», он ради друзей и знакомых полностью забывал не только о себе, но и о любой реальности, заверяя их, что « этого у нас навалом », включая свободное время!).

Насчет интереса к мальчикам вспоминаю свою уже почти взрослую усмешку, когда в аспирантские годы я услышала у нас в саду звонкий голосок подружки одиннадцатилетней Танечки: «Она говорит, что влюблена в Витьку Стеблия! Ха-ха-ха, да он же из нашего двора!!!» Непроизвольно задетая ее заразительным серебристым хохотом, я тогда еще подумала, что это ведь так и было; во всяком случае для меня, как и для этой хохотушки, уж точно такие ребята не представляли возвышенной тайны, казались «серыми, как штаны пожарника», а потому трудно было высечь хотя бы искру романтики из таких будничных отношений. Кажется, в мои юные годы значимость фигуры противоположного пола только возрастала от неизвестности и психологической тайны личности, что ли.

Однако понимаю, что совместное обучение подростков способствует более раннему сближению. Более того, поскольку наш Коля то ли с седьмого, то ли с восьмого класса стал учиться в смешанной железнодорожной школе, куда взяла его под свой контроль мама, перейдя на полную ставку учителя французского языка, такие проблемы потихоньку стучались и в наш дом. Вспоминаю, как подшучивал наш отец над Колиным восторгом по поводу белых брюк и белой курточки, в которые принарядила его как-то весной мама. Он к ним присовокупил черные перчатки, и когда отец встретился с таким франтом в паре с милой девочкой на улице, он вынужден был пройти мимо, не желая его конфузить (слишком хорошо помнил¸ как собственный отец нахлобучил ему зимой шапку, хотя он в тот момент любезничал с девочкой). И вообще в старших классах наш Колечка вдруг полюбил делать девчоночьи фотопортреты, а я все выпытывала, кто из объектов его внимания хорошо учится, и с огорчением узнавала, что моего родного брата, как назло, интересуют бесцветные двоечницы. Когда он уже учился в институте, его юный глаз вдруг остановился на одной десятикласснице из его бывшей школы. Это была некая Таня, фамилию которой я, конечно, забыла, – удивительно симпатичная русая девочка с длинными косами и глубокими синими глазами в умопомрачительных ресницах. Увы, она соображала еле-еле, и я, всего лишь ее ровесница, по просьбе дяди Вани, у которого в больнице работала медсестрой ее мама, занималась с ней как репетитор по написанию сочинений и про себя приходила в совершенное отчаяние от ее безграмотности и неразвитости речи. Все лето Таня регулярно выполняла мои дилетантские задания, не ленясь карабкаться в жару к нам на гору с Подола, а братец подстерегал ее с фотоаппаратом и надоедал мне ужасно. Тем самым он замечательно подготовил почву, чтобы свою будущую невестку я в мечтах представляла себе хотя бы четверочницей. Много позже я с первого дня бурно приветствовала нашу Зину, узнав про ее красный диплом и поняв, что милосердный Господь услышал мои молитвы и мой брат наконец оценил гармонию внешнего-внутреннего! И в этом не было ни капли глупого пятерочного снобизма, просто дали себя знать мои яркие, но жуткие впечатления от Колькиных пассий времен его раннего юношества.

Сопоставляя юношеские представления своей эпохи и нынешней, с грустью вижу, что вся атмосфера резко изменилась в этом отношении, где-то в начале девяностых годов прошедшего века особенно. Создается впечатление, что подрастающему поколению как будто специально урезают детство, а уж юность точно, выбрасывая из жизни этих ребят самую чудесную и романтическую пору ожиданий и предчувствий! И мне очень жаль, что эмоциональные нормативы массовой культуры, в первую очередь телевизионной и эстрадной, переменились так жестоко!

В старших классах все другие мои занятия особенно резко, порой даже свирепо ограничила музыка. С высоты прожитых лет мне кажется, что окончание моими соученицами Лерой и Тамарой детской специальной школы и их освобождение от ответственности не испугали меня, а, наоборот, как-то даже подстегнули волю и упрямство. Думаю, незаметно старались и домашние: бабушка, мама. Иначе почему именно в эти годы запомнились большие концерты в честь бабушкиных именин 30 сентября, на которых всегда почему-то оказывались самые уважаемые мною слушатели – ее бывшие классные дамы сестры Старицкие и бывшая гувернантка трех старших бабушкиных детей Анна Ильинична? К тому времени она была уже заслуженным учителем с большим стажем, работала завучем одной из миргородских школ и часто приезжала в Полтавский пединститут по разным делам, останавливаясь, конечно, в бабушкином доме. Ведь это к ней в Миргород бежала от зверствующих анархистов только-только овдовевшая бабушка с больными детьми. Женщина маленькая и худенькая, с огромными выразительными глазами и тяжеленной длинной косой, аккуратно уложенной вокруг головы (буквально с риском сломать тонкую шейку, как казалось тогда нам с папой), пользовалась в Миргороде огромным авторитетом.

Помню, я играла перед гостями ноктюрны Ф. Листа (№ 2 и № 3), Шопена (Соч. 9), а в какой-то раз и «Фантазию» до минор Моцарта, и каждая из этих очень живых и почитаемых старушек всегда вдохновляла меня, причем удивительно, но каждая по-своему. Кому-то я напоминала собственное участие в благотворительных концертах, кому-то бабушкину сестру-пианистку Анну Николаевну (несколько лет она была концертмейстером у А. Н. Вертинского в Париже), кому-то даже более громких исполнителей, но все же это не было просто откровенными папиными шутками вроде того, что Владимир Софроницкий мне «в подметки не годится». Они даже нашли за что похвалить недоученный ноктюрн Листа, что я про себя и отметила. Судя по этому, задним числом понимаю, какие задачи ставила перед ними бабушка, а впрочем, все три чудные старушки были педагогами от Бога и могли сами умело поощрять новые шаги в таком трудном деле, как фортепиано. В день именин бабушки выступали не только ее разновозрастные внуки, но и обязательно она сама с обширной продуманной программой, а также, правда после оговорок, на рояле играла и другая именинница – Надежда Александровна Старицкая, даже в старости замечательная исполнительница Шопена и сонат Бетховена (два огромных тома, потом унаследованные мною, уже более 50 лет как составляют гордость моей нотной библиотеки). В дуэте с бабушкой тогда часто пела мама, но иногда и Марина, особенно если ее подбивал дядя Ваня. Сбегавшиеся соседи обычно стеснялись заходить к гостям и слушали под окнами в саду и в коридоре. А когда пели украинские народные песни, то еще и подхватывали.