Константин Ливанов - Записки доктора (1926 – 1929) [litres]

Сначала я тебя жалела, пока не узнала, какая ты дрянь… Ещё можно было понять тебя вначале, когда ты была одна и брошена всеми, даже родной матерью… А потом ведь ты вышла замуж, сама же говорила, что муж твой хороший и ты ему всё рассказала про себя: почему же ты не взяла к себе ребёнка, а так и оставила его в приюте? Почему, наконец, ты не отправила его к своей матери, с которой ты помирилась?! Неужели же она не могла взять его к себе, – уж не потому, что он ребёнок дочери, а хоть ради тех денег, которые шли на ребёнка? Ведь ты на него получала по 12 рублей в месяц! Господи, какой стыд!..

А ведь ты ещё духовного роду, мать твоя дьяконица, и отец твой жив, и живут неплохо. Около церкви родилась, а сердце у тебя каменное… Не верю я твоим слезам и не жалею!.. Ну, вот ребёнок умер – что же ты плачешь!? Радуйся! Ведь ты ждала этого дня, ты думала, что стоит ему исчезнуть и всё будет хорошо, и заживёшь по-новому, будешь счастлива! Не будет тебе покоя!..

Послушай, Клавдя: если ты сама не видела ни разу своего сына и не знаешь, какой он у тебя был – я тебе скажу… Недавно я приходила в приют и видела его. Маленький-маленький, а уж ходит и смеётся, и зубочки у него четыре – беленькие; принесла ему яблоко, взял он его ручонкой и показывает няньке: «мама» говорит. Головка чёрненькая, хорошенький, весь в тебя… Ты не хотела его знать – теперь будешь помнить с моих слов. И никуда не скроешься от него…

Ну а теперь к делу: поди получай скорей деньги. Тебе выдадут 25 рублей на похороны: хоть похорони его как следует!

Клавдя одевается и говорит:

– Япопрошу дочку хозяйки: она сходит и похоронит, сама я не пойду!..

– Что!! И похоронить не хочешь сама? Да что же это такое! Ах ты несчастная!.. В последний раз говорю тебе, Клавдя: если ты сама не оденешь ребёнка и не проводишь его на кладбище – я тебе буду чужая… И не смей ко мне подходить!.. (Разговор между сослуживицами в амбулатории.)

24. Х

Мать так и не была на похоронах, так и не взглянула на него в первый и последний раз. Чужие люди сделали всё, что нужно.

Фамилия: Разбежкин.

«Помидорные порошки» (пирамидон); мазь «зебра» (Hebra [52] Hebra – Фердинанд Гебра (1816–1880), австрийский дерматолог. ).

На приёме у доктора в амбулатории.

«Сколько тебе лет, бабка»?» – «Семьдесят, батюшко: много уж годков-то!» – «Ну так зачем пришла? Не лечиться тебе нужно – пора костям на место!» – «Сама знаю, батюшко, что пора, давно пора: да что поделаешь, коли Бог смерти не даёт! Вот и пришла, кормилец, к тебе: дай-ко ты мне какого ни на есть лекарства, чтобы поскорей умереть – самой-то не хватает духу удавиться или отравиться…» – «Ишь чего захотела, старая, – охота мне за тебя под суд идти?!»

«Вот, кормилец, беда-то какая: в пенсии отказывают! Стажу, говорят, не хватает: всё хватало, а теперь, вишь, не хватает! А жить-то нужно… Ни попить, ни поесть – как есть ничего нету… Вот и живи как хошь! Стажу нет – так и помирать, значит! Справедливо это?!»

«Не знаю, чем отблагодарить-то вас?! Думаю, думаю – ничего не придумаю! Просто мучит меня это дело… Ничего не надо?! Да как же это? Помолиться, говорите, за вас?.. Да с превеликим моим удовольствием!.. А сколько поклончиков-то положить? Может быть, день и ночь молиться надо: трудненько будет! А ничего не поделаешь: если прикажете – так и буду молиться! Что другое, а уж мы этот порядочек знаем – не нонешний народ!»

Моя поездка в Ленинград 4.ХІ-8.ХІ 1926 года

После того как я пробыл несколько дней в обществе нашей молодёжи, мне захотелось всем им сказать: «Милые, друзья мои! Как мне хочется всех вас видеть счастливыми…» Но в том-то и горе, наше общее горе, что никто не знает: где моё счастье и в чём оно?! Кажется, как будто вот, вот… а подойдёшь поближе, вплотную: даже страшно и стыдно становится, как оно не похоже на то, чем казалось… В вашем возрасте высшее счастье на земле – любовь к человеку противоположного пола. В мечтах об этой любви, в стремлении как можно скорее достичь этой вершины личного счастья на земле – весь смысл дальнейшей жизни: душа, как музыка, все отдельные струны непрерывными волнами звуков несутся к одному центру, чтоб слиться в общую гармонию победного гимна божественной силы и красоты… И почти всегда взлёт на недосягаемые высоты сразу же кончается быстрым падением. Чем чище, красивее, чем могучее песня торжествующей любви, тем круче, гибельнее падение. Красота, любовь, счастье – это всё было только «видением», сном… А значит: «Боже мой! Как холодно, как неуютно в твоём мире…»

И мне кажется теперь, – и это особенно следует отметить, так как я сам в своей личной жизни больше «видел», чем «знал», – что настоящее счастье, для которого стоит жить, то, которое даёт возможность «тихо» жить, состоит прежде всего и главным образом в том, чтобы «не создавать себе кумира» на земле.

Нужно уметь жить относительно счастливо. А это то же, что вести безубыточное хуторское хозяйство: всем интересоваться, всем заниматься – не повезёт в одном, поправить можно другим, третьим.

Немножко скучновато, скажут даже «пошловато…». Но с «кумиром» непременно рискуешь оказаться у разбитого корыта… Я не против иного «кумира», не против того, что откуда-то издалёка вторгается в нашу душу и как бы прирастает к нашему сердцу… Но ведь это «святыня», которую нельзя «сотворить»! Её можно только принять и, если примешь, бережно хранить, как средство, как орудие для неустанного труда любви… То же слово, но какая разница от слова «любовь» в кавычках! Обладать этой святыней не всем доступно, но только «избранным» – ибо даётся только подвигом, мучительно трудным путем. И оно несёт в себе и великую радость… и великую скорбь… И это понятно, ибо без борьбы этих двух противоположностей очерствело бы и засохло сердце человеческое.

«Не моя воля, а твоя да будет» – в этом и смысл жизни, и её несказанная радость, и её покой… И в то же время все, кому: «Боже мой, как холодно в твоём мире», – самые любимые, самые милые и дорогие для иного мира, самые ценные и нужные для здешнего.

Чем больше таких, не познавших личного «счастья» людей, этих бездомных странников на земле, душевно одиноких – тем ближе к нам небо. Без этих случайных, редких гостей (оттого и холодно им, что они чужие, нездешние) бесконечно сиротливо было бы на земле. От них тепло и светло всем…