Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

– Клейнмихель мне неоднократно говорил, что он пригласил меня в гости, а что от вас он требует разных услуг, а вы ничего не делаете {и только, и так далее об обжирании и получении его порционов}.

Клейнмихель долго не поправлялся от болезни и назначил себе неподалеку от господского дома место, на котором желал быть похороненным. В {бытность нашу в} Дмитриевском, приезжали какие-то помещики, а более помещицы, родные и знакомые графини, отличавшиеся малым образованием и ничем более. Графиня была с ними любезна, граф высокомерен до такой степени, что не хотел, чтобы она с кем-нибудь из них съездила на богомолье в Белгород. Она просила меня поехать с нею, и мы в карете на почтовых лошадях съездили туда и назад в один день, побывав в Белгороде у обедни и у харьковского архиерея в его летнем помещении. Впрочем, сообщения наши с Харьковом были почти ежедневные; туда посылали и за докторами, и лекарствами, и за всякой безделицей, нужной в домашнем обиходе. Например, испортится самая дешевая лампа; починка ее стоит рубль; между тем снаряжается курьер из казеннослужащих; ему выдаются прогонные деньги на три лошади до Харькова и обратно и суточные деньги по положению; все это из казенных сумм. Клейнмихелю в голову не приходило, что поступает незаконно; он, впрочем, и не думал об этом. Таким образом, он расходовал казенные суммы для своих надобностей. Но в публике существовали ложные мнения, что Клейнмихель наживал от своей должности миллионы рублей, которые переводил в английский банк, и что Государь дарил ему значительные суммы. Первое мнение, как совершенную нелепость, я не намерен опровергать, а второе также несправедливо, так как мало было лиц, которые, возвысясь в чиновной иерархии подобно Клейнмихелю, получали бы так мало аренд и других денежных выдач. Он не хотел их испрашивать, чему приведу следующий пример. В 1851 г. предстояло открытие железной дороги между двумя столицами, и в семействе Клейнмихеля говорили о награде, которую он получит по этому случаю. Уверяли, что он желал получить титул князя, но что жена его, в виду их долгов и большого числа детей, желала получить хорошую сумму денег, которую, конечно, дали бы не иначе, как по особой просьбе ее мужа, а просить он не соглашался. Однажды вечером, улучив время, в которое мы остались наедине, Клейнмихель мне сказал, что жена уговаривает его просить у Государя, чтобы по имению Почеп, заложенному в сохранной казне, взыскивали с него только капитальную сумму без процентов, и что тогда придется ежегодно вносить в эту казну в 6 раз менее, против настоящего их взноса. Передавая мне это, Клейнмихель обратил мое внимание, что подобная выдача капиталов с возвращением их в казну без процентов часто производится лицам и менее его заслуженным, но что он не понимает, как можно при таком ничтожном ежегодном платеже уплатить в 37 лет весь занятый капитал, при чем просил объяснить ему это просто, без вычурных выражений. Я отвечал, что его рассуждение правильно, и объяснил ему это тем, что он платит теперь с занятого из сохранной казны капитала ежегодно 6 %, т. е. на каждые занятые 100 рубл. платит 6 pуб.; в то число собственно в уплату капитала платит только 1 %, т. е. 1 рубль, так что в последнем случае он уплатил бы в продолжение 37 лет, вместо занятых им 100 р., только 37 рублей. Он это понял и с того времени решительно отказал в просьбе своей жены, которая догадалась, что это было следствием моих пояснений, и несколько времени на меня дулась. Читателю покажется странным, что я не объяснил Клейнмихелю теорию погашения займа в сохранной казне, но я знал, что он ничего не понял бы из моего объяснения и не дал бы мне даже его окончить. Это мне напоминает следующую сцену: князь Кочубей {412}испрашивал концессию на железную дорогу от Харькова до Одессы с гарантией 5 % на капитал и какой-то части % на его погашение. В Петербурге в гостиной графини Клейнмихель сидели она, муж ее, брат его первой жены наш посланник при Неаполитанском дворе Кокошкин {413}и П. А. [ Петр Александрович ] Языков. Кокошкин спросил у Клейнмихеля, что значит, что Кочубей просит сверх 5 % на капитал еще какие-то проценты. Клейнмихель, не зная, что отвечать, сказал:

– Кочубей дурак, сам не знает, что просит.

Языков же вздумал при этом объяснить теорию погашения занятого капитала; Клейнмихель взглянул на него очень сурово, и Языков, с перепугу, начал молоть о погашении такую бессмыслицу, что никто не в состоянии был бы понять то, что он объяснял.

В половине июня Клейнмихель начал говорить, что для его здоровья пребывание в его имении Почепе Черниговской губернии предпочтительнее, и начал туда собираться. Каждый вечер назначался выезд на другое утро и утром отменялся. Все время пребывания Клейнмихеля в деревне, уездный исправник и окружный начальник государственных имуществ не сходили со двора господского дома, и у них были в готовности 60 лошадей для экипажей Клейнмихеля, его семейства, свиты, прислуги и кухни. От курского имения с. Дмитриевского до с. Почепа, на протяжении 400 верст, через каждые 20 верст было с той же целью приготовлено по 60 лошадей. Этих лошадей, по распоряжению местных губернаторов, брали у окрестных владельцев. Были такие помещики в весьма малом числе, как, например, мой старый друг A. С. Цуриков, которые не слушались исправников и не высылали своих лошадей, но тем тягостнее было их соседям, так как, во всяком случае, требовалось на каждую станцию не менее 60 лошадей. Эти лошади прождали Клейнмихеля 6 недель в самую жаркую рабочую пору, в июле и августе.

Каждое утро Клейнмихель вставал с ругательствами, и все его ругательства выносил на себе Серебряков, обязанный быть у него, как только он поднимется с постели. После того Серебряков приходил в наш флигель и обыкновенно уговаривал меня идти к Клейнмихелю, чтобы развлечь его. Я всегда отказывался, опасаясь подвергнуться такой же руготне; на это Серебряков обыкновенно возражал, что Клейнмихель действительно встал озлобленным, но что Серебряков его подковал, и теперь Клейнмихель находится в наилучшем духе. Конечно, это было пустое хвастовство со стороны Серебрякова, но вся свита Клейнмихеля очень тешилась над его выражением, что он подковывает Клейнмихеля. По этому случаю, я поднес ему древний каменный молот, выброшенный из русла Днепра при взрывании камней в его порожистой части. Длинный адрес, при котором был поднесен молот, был весьма удачно написан Боричевским на славянско-церковном языке; в адресе мы удивлялись искусству великого мужа, умеющего подковывать ноги человека, наподобие ног конских и т. д. Хотя Боричевский был человек умный и в известном отношении ученый, но Серебряков и я любили подшучивать над ним, не имевшим понятия об общественных приличиях. В деревне Клейнмихеля, конечно, все ходили без орденов; один Боричевский являлся к обеденному столу с Анненским крестом в петлице. Несмотря на то, что он был тогда только надворным советником, мы его звали «Ваше Превосходительство», полагая, что едва ли он дослужится до этого титула, а между тем он до него дослужился еще в начале 1855 г., а в 1856 г. получил уже Станислава 1-й ст., тогда как мы были произведены в генерал-майоры только в августе 1858 г.