Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

В Почепе был великолепный господский дом, сад, большой парк, несколько каменных домов, выстроенных торгующим в местечке купечеством, и десять церквей, из которых ближайшая к господскому дому называлась придворной. На иконостасе церкви были позолоченные вензеля Е, в воспоминание Императрицы Елизаветы Петровны. В Почепе Клейнмихель был еще высокомернее; он гордился тем, что это имение, принадлежавшее Меншикову и Разумовскому, составляет теперь его собственность; ему казалось, что это придает ему аристократический лоск. В Почеп приезжало к нему более посетителей, чем в Дмитриевское. {Сверх вышепоименованных}, приезжал к нему гостить родной его племянник генерал-адъютант Николай Александрович Огарев {423}, и почти каждый день, между прочими, бывал состоявший при нем по особым поручениям камергер Андрей Михайлович Гулевич нс женой, жившие в своем соседнем имении. Свита Клейнмихеля была помещена довольно просторно, так что к Серебрякову приехала его жена. Клейнмихель любил хвастаться своей собственностью и всем, что она вмещает; жена старалась ему угодить, превознося Почеп, хотя очень сожалела о деньгах, которых он им стоил. В наше пребывание были устраиваемы рыбные ловли и охота на зайцев. На рыбной ловле из невода вытаскивали множество рыбы такого рода, что их не могло быть в протекающей в имении речке; явно было, что вся рыба была купленная; когда ходили на охоту с ружьями, то после каждого выстрела поднимали прежде разбросанных зайцев, также купленных в ближайшем городе. Клейнмихель не давал себе труда подумать, а то, конечно, догадался бы, что его надувают. Вероятно, заметив на моем лице улыбку сомнения при вынутии невода из реки, он особенно настаивал передо мною в том, что его имение действительно изобилует всем, и в доказательство прислал ко мне в комнату показать медведя, который, как его уверили, был также пойман на его землях, что, впрочем, и не представляло невероятности.

Земли в имении было 40 тысяч десятин; Клейнмихель не допускал мысли, чтобы можно было видеть ее границы. Так он, идя с женою своей, мною и приказчиком имения, говорил, что лес, который виден был на конце поля, принадлежит ему, и что за лесом лежащая земля также его. Приказчик доложил, что земля Клейнмихеля кончается в лесу, что прежде почепские земли действительно шли далее, но что прежний владелец, князь Репнин, их продал. Клейнмихель сердито закричал:

– Ах, он подлец такой, как он смел продавать мои земли.

Этому приказчику постоянно доставалось от Клейнмихеля; когда он пришел однажды доложить {последнему}, что приехали купцы для покупки липового леса, Клейнмихель спросил, зачем им этот лес; приказчик отвечал, чтобы ободрать кору на мочала. Тогда Клейнмихель, рассердясь, закричал:

– Хотят обдирать кору с моего леса, а ты не содрал с них кожи. Клеопатра, Клеопатра (обращаясь к жене своей), нашлись люди, осмеливавшиеся предлагать мне покупку моего леса для обдирания с него коры, а этот мошенник не содрал с них живых кожи.

Я объяснил Клейнмихелю, что полезно продавать на срубку старый лес, что этим способом можно было бы получить доход с его бездоходного имения. Он отвечал:

– Нет, мои дети не скажут, чтобы я что-либо продал из имения, которое они после меня наследуют.

Казарменное неприличие в его обращении доходило до невероятия. {Случилось ему во время одной из прогулок что-то показывать своей жене, которая было близорука и позабыла, кто у нее взял лорнет; когда я его подал графине, он спросил меня, где я нашел лорнет; я отвечал, что у одной из его дочерей, на что он сказал:

– Ах, они стервы какие.

В то время они были маленькие, скромные девочки, и он их любил. Подобных рассказов я мог бы привести множество; ограничусь следующим. Все семейство Клейнмихеля и его гости сидели в гостиной; на одном из столов играли в карты; в числе играющих был Гулевич, который, призадумавшись о том, с какой выйти карты, посмотрел на потолок. Клейнмихель, несмотря на то, что рядом с ним сидели с одной стороны обе его старшие дочери и жена Серебрякова, а с другой его жена и жена Гулевича, и что в комнате были еще другие дамы, обратился к Гулевичу со следующими словами:

– Что ты выпучил глаза в дыру в заднице (на потолке был написан голый купидон); там ничего не написано}. Разные нецензурные выражения, на которые Клейнмихель был большой мастер, раздавались очень часто при его детях. Это, а равно и вообще обращение Клейнмихеля с лицами, ниже его поставленными, весьма дурно действовало на его сыновей, которые старались во многом ему подражать, и это до такой степени, что я находил для себя обязательным предупредить их мать. Она понимала это, благодарила за внимание, но не могла ничем помочь. Обе старшие дочери, Елизавета {424}, впоследствии баронесса Пиллер, и Александра {425}, впоследствии баронесса Козен, вполне от нее зависевшие, были очень милы и скромны; характер старшей был мягче, но мне более нравилась младшая. Клейнмихель же не обращал внимания на воспитание своих детей; он учил их драться еще на руках кормилиц, а как только они начинали произносить слова, то и ругаться. При разрывании порохом камней в русле порожистой части Днепра, вылетали разные весьма древние монеты, инструменты и другие предметы; некоторые из них я хотел передать Клейнмихелю. В с. Дмитриевском, по причине его болезни, я не мог этого сделать. В Почепе же я принес все эти вещи в большой дом и, оставив их в передней, взошел в залу, где, найдя Клейнмихеля, начал было ему говорить о предметах, привезенных мною с порогов, но он, не любя, чтобы ему доказывали словесно о чем-либо касающемся до технической части и, вероятно, вообразив, что мой разговор относится до этой части, не дослушав меня, подойдя к бывшему в той же зале на руках кормилицы своему младшему сыну {426}(впоследствии нашему младшему военному агенту в Париже, там умершему), сказал ему:

– Мишка, бей ее (т. е. кормилицу), хорошенько бей.

И, взяв его ручонки, бил ими по щекам кормилицы. Вслед за этим он исчез из комнаты, а означенные предметы с днепровских порогов и до сего времени находятся у меня.

В конце августа я получил уведомление от жены, жившей все лето в имении сестры моей, что она выезжает в Петербург, а от ее брата Валерия, что мне необходимо приехать в нижегородское имение для смены бурмистра, мало пекущегося о сборе оброка, и для обзора действий землемера, отмежевывающего пустошь в 9500 десят. земли, заложенных по неисправным откупам Абазы и предназначенных к продаже с аукциона. Я ничем не был занят в Почепе, а потому просил Клейнмихеля уволить меня в 28-дневный отпуск для приведения в порядок дел по нижегородскому имению, которое, при всей малодоходности, все же составляло, сверх убогого содержания по службе, единственный источник моих средств к жизни. Но Клейнмихель мне наотрез отказал; он не желал, чтобы свита его уменьшалась, и, вероятно, считал преступлением желание покинуть его. Я обязан только сильному ходатайству его жены и его племянника Огарева, что, наконец, был отпущен.