Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Я снова отвечал:

– Je passerai; regardez bien le passeport [143].

Тогда он увидал, что паспорт выдан в Лондоне русским посольством, и знаком руки пригласил идти в ту комнату, в которую впускались пассажиры с паспортами, признанными при осмотре правильными. Вскоре пос ле этого был отменен осмотр паспортов при въезде во Францию, и я часто думал о том, что же теперь делает этот толстенький чиновник, который, кажется, ни к чему не был способен, кроме осмотра паспортов.

Известно, что в Англии по воскресеньям прекращаются все деловые занятия, и банки заперты. Но в остальные дни не прерывается кипучая деятельность, так как почти нет праздничных дней. В числе последних пятница и суббота Страстной недели и понедельник Светлой недели; многие богатые англичане на эти дни уезжают для развлечения в Париж. В 1858 г. Светлый праздник совпадал по юлианскому и григорианскому календарям. В Кале Блек познакомил меня с ехавшими с нами в одном поезде известным банкиром Берингом {637}и каким-то другим лондонским тузом-капиталистом. Они предложили мне сесть с ними в одно отделение вагона, в котором было восемь мест, и заплатить кондуктору поезда пять франков с тем, чтобы он никого не впускал более в наше отделение вагона. На станции перед Парижем мы сделали складчину по 1 1/4 франка и вручили обещанные 5 франков кондуктору. В Париже я остановился в Hôtel de Bade, Rue Helder. Эта гостиница выходит и на Итальянский бульвар. Немедля я посетил бывшего священника нашей церкви в Париже, Иосифа Васильевича Васильева {638}, впоследствии председателя учебного комитета при Святейшем Синоде. Сестра моя А. И. Викулина и ее дочери, во время своего долгого пребывания в Париже, очень сошлись с ним и его семейством. Я хотел от о. Васильева узнать о том, кто из русских моих знакомых находится в Париже, и о месте их жительства. Васильев, указав мне на многих, над некоторыми сильно подсмеивался, несмотря на то, что я был у него в Страстную пятницу; вообще он показался мне довольно легкомысленным. Сравнение его с нашим священником в Лондоне, конечно, было не в его пользу. Он со мною долго беседовал, неоднократно говоря, что его ждут исповедники в церкви, а между тем, хотя я с ним несколько раз прощался, он не отпускал меня. Впрочем, Васильев человек очень умный и был очень пригоден для русского общества в Париже и для отношений нашей церкви ко второй Империи. Не помню, в этот ли приезд в Париж или в 1860 г. я видел у Васильева ученого православного священника Владимира Гете {639}, бывшего католическим аббатом.

Служба в православной церкви, помещавшейся тогда еще в чем-то вроде сарая, была очень торжественна, но публика вела себя в ней неприлично, разговаривала во время служения, а по его окончании образовывался в церкви шумный раут. Конечно, от о. Васильева зависело уничтожить это безобразие; в нашей церкви в Висбадене бывает почти та же публика, но в этой церкви во время служения все стоят весьма чинно, а по его окончании так же чинно расходятся. Это было заведено при священнике этой церкви о. Янышеве {640}, впоследствии ректоре Петербургской духовной академии.

В числе лиц, которые были осмеяны о. Васильевым при первом моем с ним свидании, был живший в Париже инженер путей сообщения, отставной полковник Александр Сергеевич Комаров, о котором я говорил в предыдущей главе «Моих воспоминаний». Комаров, выйдя в отставку, кажется, в 1852 г., поселился со своим многочисленным семейством в Париже, где прежде его поселились отставные же инженеры полковники путей сообщения Матвей Степанович Волков и Николай Карлович Кольман. Члены этой колонии инженеров путей сообщения были между собой в ссоре до такой степени, что Волков не мог простить мне, что я посещал Комарова. Я виделся в Париже довольно часто с этими лицами и опишу их здесь.

Комаров продолжал лгать и хвастаться по-прежнему, так что своим нахальством сделался известен даже между парижанами. Он постоянно носил голубую ленточку (Андреевскую) в петлице своего верхнего платья, полагая, что он имеет право, как владелец дома в Петербурге, на медаль, учрежденную в воспоминание войны 1853–1856 гг., которая для лиц, живших в губерниях, находившихся на военном положении, и в том числе Петербургской, раздавалась на Андреевской ленте. Но Комаров во все время войны жил за границей; выехав при начале войны из Парижа в Брюссель, он вскоре вернулся в Париж, где, говорят, проживал под именем Comte de Comaro. Он был сотрудником какой-то газеты и членом-учредителем академии, – основанной, в подражание Французского института, учеными, которые не принадлежали к последнему, – и издававшей периодический журнал, в котором Комаров был сотрудником. Впоследствии Комаров перешел из одного политического журнала в другой, говоря, что он в последнем получает только несколько менее за свое сотрудничество.

Русская церковь в Париже. Западный фасад // Зодчий: журн. архитектурный и художественно-технический. Орган С.-Петерб. общества архитекторов. 1894, янв. Вып. 1. Л. 1

Мой товарищ А. И. [ Александр Иванович ] Баландин, живший с конца 1858 г. в Париже, уверял, что ему вполне известно, что Комаров ничего не получал за сотрудничество в первом журнале и потому, основываясь на его собственном показании, должен приплачивать второму журналу за напечатание доставляемых им статей. Комаров до того был известен в Париже, что когда он, сидя со мною в омнибусе, опустил окно, один из пассажиров обратился к нему, называя его по фамилии, с замечанием, что опускать окна в омнибусах, не спрося позволения лица, подле окна сидящего, не согласно с правилами, а так как сидевшая у окна была дама, то и вообще неприлично. Комаров спросил у пассажира, почему последний знает его фамилию, и получил в ответ:

– Mais qui ne vous connait pas à Paris, M. Komaroff [144].

Я был с Комаровым в заседании Французского института, где он подсмеивался над крепко им нелюбимым астрономом Леверье {641}; при входе последнего в залу и во время произнесения им речей, Комаров так громко изъявлял свое неодобрение, что обращал на себя внимание, и мне было очень неловко сидеть подле него. Я был с ним и в вышеупомянутой частной академии, в которой он меня, как своего товарища и «знаменитого» русского инженера путей сообщения, представил ее президенту и нескольким членам. Президент был до такой степени любезен, что, заявив обществу о присутствии в зале «знаменитого русского инженера», изменил назначенную программу чтений и предложил, с согласия лекторов, сделать сообщение о водоподъемных паровых машинах и об употреблении топлива паровозами в зависимости от скорости их движения. Сообщения эти были делаемы, первое – каким-то старым итальянским инженерным полковником, а последнее – французским ученым средних лет Фуко {642}. Оба делали в своих выводах ошибки, впрочем, незначительные, которые я заметил Комарову и с трудом его уговорил, чтобы он не передавал моих замечаний обществу, но по окончании заседания он не выдержал и передал г. Фуко сделанные мною замечания по его сообщению. Г. Фуко очень любезно принял эти замечания и, поговорив со мной, согласился, что они правильны. Обедал я раз с Комаровым в клубе (Cercle), название которого не помню, на Итальянском бульваре. В большой зале этого клуба после обеда бывали чтения, для которых приглашались разные ученые. Не желавшие их слушать расходились по другим комнатам клуба. В тот день, когда я обедал с Комаровым в клубе, был приглашен какой-то англичанин для чтения о френологии. M. С. Волков был большой до нее охотник; этого было достаточно, чтобы Комаров считал ее пустым шарлатанством. Он мог бы не слушать чтения, но он предпочел мешать лектору отрывочными возражениями, которые возбудили шиканье прочих слушателей, обративших внимание на нас, так что я был принужден пересесть на противоположную сторону.