Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Всю ночь усиленно производились работы к возобновлению с основания брустверов, на постановку и починку орудий, и на утро 3-й бастион явился пред неприятелем как ни в чем небывалый.

То же было и на прочих бастионах.

Защитники Севастополя отличались между собой в соревновании своих тяжелых обязанностей, и, надо отдать справедливость, отличались на славу.

Таким образом, одиннадцать дней неприятель употреблял соединенные усилия, и на двенадцатое утро опять увидел перед собой те же самые бастионы, которые стояли как будто невредимыми. Неприятель видимо этим утомился; – мы же перестали считать павших в эти дни защитников, верней потеряли в них счет.

В течение 11-дневного усиленного бомбардирования за значительной убылью, особенно артиллерийской прислуги, по распоряжению главнокомандующего были призваны к великой чести отвечать огнем на огонь неприятеля – арестанты Севастопольских арестантских рот гражданского ведомства. Главнокомандующий сказал им в роде следующего: «Братцы, согрешили вы пред Богом и Государем. По Высочайше дарованной мне власти доверяю вам стать возле осадных орудий, помогать отражать врагов. Павшему при исполнении этого святого долга, Господь простит прегрешения, а церковь будет за него молиться, оставшийся же живым восстановит свои права как защитник Престола и Отечества».

Много раз на бастионы являлся главнокомандующий и щедрой рукой вручал бывшим арестантам Георгиевские кресты и благодарил за службу молодецкую.

Да и действительно, стоили эти люди награды, не только прощения и забвения прошлой их жизни.

Вообще Севастополь в тяжкие и славные свои дни был как бы очистительной жертвой.

Справедливы и верны были слова проповеди покойного Преосвященного Иннокентия, когда он говорил, «что он приехал не учить, а учиться сам мужеству, храбрости и терпению у защитников Севастополя». Это не была пастырская скромность, или витиеватость, или игра слов, – нет, эти истинные слова выходили прямо из глубины души при виде всей окружавшей обстановки, и выражали верно чувство каждого постороннего человека, даже не наблюдателя. Русский солдат видел и сознавал неустойку, но терпеливо сносил все тягости осады, сознавал свое геройское положение, храбро переносил все лишения и невзгоды, терпел, надеялся и не уступал неприятелю вершка земли.

Вместе с тем, этот же русский солдат жил на бастионах, в ложементах, на банкетах и траншеях совершенно не стесняясь, как дома: солдата и в это время не оставляли свойственный русскому человеку юмор, врожденная удаль и явное пренебрежение к смерти. В каждой группе можно было приметить в любое время кого-либо поющего, какую-либо затейливую беседу, или чаще всего слышать рассказ какого-нибудь будто бы забубенного солдатика, между тем видимо храброго и честного человека.

Если в котел попадали иногда осколок бомбы, ядро или какой-нибудь снаряд, то подобное прибавление к пище не только не отнимало аппетита, а, напротив, служило предлогом к каламбурам.

Однажды случилось, что под котел упало рикошетом ядро, опрокинув котел и выбросив пищу на пол; это не принесло горя или досады солдатикам, – а послужило только предметом к смеху и пищей к остротам.

Во 2-й мушкетерской роте был рядовой Белинский н(Иудейского закона), о котором нельзя не вспомнить. Белинский постоянно находился на банкетах (он был хороший портной и отличный стрелок), ходил в ложементы, храбро дрался на вылазках и во время нападений. Не желая перейди в православие, он уклонялся от всех предлагаемых ему снисхождений, не желал производства поэтому в унтер-офицеры, и не получил знака отличия военного ордена, который вполне и неоднократно заслужил.

Словом, личность этого еврея-солдата заслуживает вдвойне похвалы – как храброго защитника, так и твердого в убеждениях человека. Сверх того, замечательно то, что Белинский, как еврей, составлял такое редкое исключение своею храбростью, так как племя, к которому он принадлежал, отличается именно робостью. В этом я убеждался на опыте потому, что хор музыкантов полка, находившийся в ведении моем, как полкового адъютанта, состоял преимущественно из евреев, и этот народ, несмотря на все строгости, не удавалось привлечь в Севастополь хоть для переноски раненых. Они всеми мерами изобретали случаи отклоняться от этой, не по силам их натуре обязанности.

Русский же человек совершенно иначе смотрел на окружающий ужас, и повторяю, до того каждый свыкся с этой обстановкой, что положительно пренебрегал смертью. Однажды утром рано вышел я вместе с бароном Дельвигом из блиндажа (на 3-м бастионе). Поздоровавшись с адмиралом Перелешиным {664}, мы завели общий разговор, прерванный возле нас близко упавшей бомбой с тлеющимся фитилем. В то же мгновение, очень молодой матрос повернулся к бомбе и погасил ее собственными руками . Мы ожидали взрыва бомбы, но его не последовало и восхищались находчивостью матроса. Адмирал, подозвав к себе матроса, дал ему денег, за то что он молодец, но напомнив ему приказ начальства, которым обязывались солдаты себя беречь и не злоупотреблять напрасным удальством, подверг его взысканию.

После 11-дневного бомбардирования и дальнейшей охраны бастиона, убыль в нашем полку естественно становилась ощутительней день ото дня; а незначительное, хотя и частое, пополнение людьми, мало усиливало ряды нашего полка, так как пополнение производилось дробными частями, а убыль была ежедневная, по преимуществу ночью во время работ, починок и возобновлений.

С половины мая, неприятель обратил, казалось, вновь главное внимание на корабельную сторону; но ведение подступов против Малахова кургана, названного Корниловым бастионом в честь павшего на нем славного адмирала, было замедлено огнем наших штуцерных из завалов перед Камчатским люнетом, а потому неприятелю потребовалось во что бы то ни стало отнять Камчатский. Волынский и Селенгинский редуты, которые в этом месте составляли нашу передовую оборонительную линию.

В полдень 25 мая, открыт был смертоносный огонь по редутам и Малахову кургану; сначала выстрелы наши были весьма удачны. Взорвали у неприятеля пороховой погреб, но под вечер выстрелы с нашей стороны почти прекратились – все было изуродовано.

Утром 26 мая, на наших передовых укреплениях оказались совершенные развалины, брустверов как бы не существовало, – все было превращено в беспорядочную массу земли, фашин и туров. Остатки наших войс к кой-как укрывались за этим мусором от остатков вала. А неприятель между тем продолжал канонаду.

Вечером, неприятельские войска (надо полагать подготовленные) вдруг стремительно напали на редуты и обогнули их. Внезапно захватив редуты, французы устремились к бастионам, но были встречены градом картечи. Завязался кровавый бой впереди Малахова кургана, и французы отступили. Следуя за ними по пятам, наши снова было овладели Камчатским люнетом, но неприятельские резервы опять отбили его.