Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

На другой день мне нужно было по службе лично видеть генерала Хрулева. На Павловском мыске, где была его квартира, я не застал его и мне сказали, что он купается и скоро возвратится. В ожидании возвращения, я вышел на улицу и направился к бухте, дойдя до которой, увидел, как Степана Александровича два казака держали и по временам опускали в воду. Увидев меня, генерал сказал: «Вот видите ли, я кажется не трус, а один в воду ни за что не пойду, без посторонней помощи». На это я заметил, что генерал ранен и потому может быть не в силах один опуститься в воду, к тому же может быть не умеет плавать. «Нет, – отвечал Степан Александрович, надобно сознаться, что храбрый генерал Хрулев очень боится воды, и в этом отношении совершенный трус».

На 7 июня была назначена уборка тел; перед нашим левым флангом все пространство было усеяно трупами, по преимуществу французами, а перед 3-м бастионом англичанами.

Сначала тела переносили на носилках, а потом стали возить их на возах.

Перемирия для уборки тел убитых, бывшие всегда после сильных стычек, замечательны по тем отношениям, в которые вступали русские с неприятелем. Французы всегда казались более сообщительными, нежели англичане. На демаркационной линии начальники и офицеры вели в это время между собой разговоры, причем знакомство начиналось большей частью предъявлением визитной карточки со стороны французов.

Не потому, что у русских не было подобное в обычае, но мы вели такую грязную, тяжелую жизнь, нуждались так много в более существенных предметах потребностей, что не держали при себе, как они, визитных карточек.

Солдатики же наши дружились, разговаривали (удивительная способность в обоюдном понимании друг друга) и менялись разными вещами.

Однажды, после уборки тел, на одном нашем матросе оказалась французская шапка. Это объяснилось тем, что француз находился на противоположной батарее, также как наш матрос, возле орудия, поэтому они, узнав о сходстве в их положении, и поменялись на память шапками.

После уборки тел, на второй или третий день, неприятель опять возобновил канонаду и усилил штуцерный огонь, который до того наносил нам вред, что нельзя было зарядить орудия без того, чтобы кого-нибудь не ранило. Даже щиты, повешенные в амбразурах, мало помогали. Нельзя было пройти мимо амбразуры без того, чтобы в это мгновение возле не пролетело несколько пуль.

В эти-то дни вечером был смертельно ранен храбрый адмирал Нахимов. Подходя к 3-му бастиону из Корабельной слободки, я встретил толпу матросов, которые с осторожностью и грустным почтением несли его на руках.

Нужно было находиться в то время между моряками, чтобы понять и оценить их глубокую печаль, когда дошла весть, что Синопского победителя не стало. Передать этого тяжелого впечатления, безмолвного отчаяния, словами невозможно. Надобно было быть очевидцем всего этого.

4 августа произошло неудачное сражение на Черной речке, куда были отвлечены войска осаждавшего неприятеля. У нас в Севастополе было тихо, и мы с трепетом и надеждой ожидали результата этого сражения.

Зато чрез несколько дней после сражения на Черной речке, неприятель открыл по Корабельной стороне страшную канонаду, которая продолжалась двадцать дней без перерыва.

Это время было истинным бедствием для Севастополя. Предчувствовалось, что наступают последние дни. Адская канонада действовала на город и укрепления самым разрушительным образом: бруствера обсыпались, рвы были засыпаны, 2-й и 3-й бастионы представляли груду развалин, хотя были постоянно поправляемы; не менее того пострадал и Малахов курган, на который по преимуществу устремлялись выстрелы.

Владимирский полк в это время находился опять на 3-м бастионе.

С 24 августа, бомбардирование сделалось особенно сильно: неприятельский огонь был направляем преимущественно в амбразуры.

27 августа все стихло. Изредка раздавались выстрелы очередных орудий, – как вдруг в полдень, неприятельские войска, точно выросшие из земли, совершенно неожиданно устремились на приступ.

Засыпанные рвы не представляли больших препятствий неприятелю, – он вскочил на 2-й бастион, но был оттуда выбит. К довершению, наши пароходы от устья Килен-балки, открыли по нем огонь.

На Малахов курган ринулась главная масса неприятеля, преимущественно французы; сделано несколько последних с него выстрелов, и вслед за тем на батарее Панфилова водрузилось неприятельское знамя.

Генерал Хрулев бросился отбивать, но его ранили.

В то время, 3-й бастион атаковали англичане. Сначала они имели успех и стали было вытеснять нас.

Нападение было произведено так неожиданно, с такой дерзостью, что наши войска растерялись, не знали, что делать, и солдаты отступали за траверзы.

Начальник 3-го бастиона контр-адмирал Перелешин, увидев отступающих солдат, закричал, чтобы они шли вперед, но солдаты были поражены до того, что, не обращая внимания на приказание, продолжали отступление.

Тогда адмирал Перелешин, обратившись к другой кучке солдат, уговорил вместе с ним броситься на англичан – и мгновенно все изменилось: наши потеснили неприятеля, к нам подоспела помощь, и 3-й бастион был отбит.

Когда я подошел к банкету, первый, кого я увидел, лежащим лицом к земле, был унтер-офицер Бастрыкин. Я приподнял голову его, но он был мертв, сраженный пулей в сердце близ самого Георгиевского креста.

Отовсюду был отбит неприятель, исключая к несчастью Малахова кургана, на котором развевалось ненавистное трехцветное знамя.

Вечером был отдан главнокомандующим приказ об оставлении Севастополя, и о переходе войск на северную сторону.

Никто не хотел верить этому решению, все еще на что-то надеялись, чего-то ожидали и желали, и совершенно бессознательно, с тупым чувством необъяснимой сердечной боли и тяжким горем, в числе прочих войск, безмолвной толпой переходили и мы ночью по плавучему мосту чрез бухту, при освещении горевшего какого-то судна, – случайно или умышленно зажженного, наверное не знаю.

Так окончилась беспримерная 11-месячная, или 349-дневная, оборона незабвенного Севастополя, в которой не столько укрепления, как наши русские груди служили живым оплотом защиты, столько времени, против соединенных сил неприятеля.

28 августа, рано утром, стоял я на северной стороне и мною овладело такое тяжкое, необъяснимое горе о разлуке с привычной жизнью, что я сожалел, что не убит. Невдалеке от меня лежали изуродованные груды тел, еще не преданных земле защитников.

Но потом, долго глядя на эти родные развалины, я ужаснулся:

– Как Господь сохранил меня в течение около 5 месяцев на таком маленьком клочке земли, где так много, так долго, и так славно страдал незабвенный Севастополь!