Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

В Вене, конечно, первый мой визит был к банкиру, который немедля мне его отдал, предложил моим дамам билеты в абонируемые им в театрах ложи и вообще был очень любезен во все, весьма короткое, впрочем, пребывание наше в Вене. В это время этот город был довольно грязен и не производил хорошего впечатления; конечно, мы осмотрели все его достопримечательности и были в загородном парке Шенбрунне {273}. Накануне отъезда из Вены мы взяли ложу в Пратере, чтобы позабавить моих племянниц представлением обезьян и собак, очень хорошо обученных разным фарсам. В этот день я обедал в каком-то ресторане и застал своих уже в ложе в Пратере {274}. Немедля по моем входе в ложу сестра объявила мне, что по принесенным ей счетам она должна была уплатить все деньги, и что мне необходимо взять у банкира еще денег по кредитиву Штиглица, чтобы доехать до Варшавы. Мне это заявление сестры было досадно. Я опасался, что вечером не застану банкира в его конторе. Действительно, в ней никого не было. Я отправился на дом к банкиру, и он был так любезен, что немедля снабдил меня деньгами, согласно моему требованию. Я пробыл слишком мало времени в Вене, чтобы судить об ее обывателях, но вообще они мне показались вежливыми, добросердечными, gemütlich [48]; {мне кажется, что этому слову нет равнозначного на русском языке.} В австрийце нет грубости и нахальства немца Северной и Средней Германии; нельзя не приписать этих хороших качеств {австрийца господствующей} в Австрии смеси немецкого племени со славянским и итальянским.

Варшаво-Венская железная дорога в пределах Царства Польского была в то время открыта от Варшавы только до Ченстохова, а потому мы должны были при Острау въехать в Прусскую Силезию и по страшным ее пескам тащиться шагом, хотя в наши коляски запрягли в четырехместную вместо трех лошадей восемь, а в двухместную вместо двух шесть; конечно, брали прогонные деньги за всех четырнадцать лошадей, что составляло, по значительности прогонных денег, большой счет; при этом брали деньги и за шоссе, – вероятно, предположено было его построить; {мы же ехали по глубоким сыпучим пескам, к которым искусство человека ни малейше не прикасалось}.

Таможню на прусской границе мы проехали без приключений, но зато таможня на границе Царства Польского будет мне и спутницам моим всегда памятна. На этой границе песчаная почва изменилась в низменную, болотистую, по которой, при сильном дожде, езда была еще затруднительнее; мы подъехали к рогатке вечером; было совершенно темно и холодно. На рогатке долго продержали взятые у нас паспорта и объявили, что мы можем доехать до таможенного дома, отстоящего от рогатки на версту. Здесь обшарили обе наши коляски и вынесли все сундуки, ящики, мешки и пр. в весьма небольшую комнатку, которую ими всю завалили. Изо всех сундуков, ящиков и пр. было вынуто все без исключения; {я говорил уже, что сестра сделала себе и детям много платьев и других нарядов, которых вынутие и новая укладка, произведенные Е. Е. Радзевской, были очень затруднительны}. Несмотря на столь тщательный осмотр, продолжавшийся более шести часов, таможенные чиновники, {производившие осмотр очень медленно}, не нашли ничего недозволенного к беспошлинному провозу, исключая маленького сигарного ящика, который они, не раскрывая, конфисковали в свою пользу, чему я и не противился. Но когда я передал об этом жене моей, то она сказала, что в этом ящике лежат не сигары, а ее мелкие золотые и другие галантерейные вещи, и я отобрал его назад у чиновников. Ввоз иностранных экипажей в Россию был тогда беспошлинный, а в Царство Польское был обложен довольно значительной пошлиной; мы ехали в Россию, а потому экипажи наши проходили только транзитом через Польшу, но для этого мы должны были или немедля внести пошлину, которая была бы нам возвращена при въезде в Россию, чего мы не могли сделать по недостатку у нас в наличности денег, или отпустить наши экипажи запечатанными до русской границы, с платой за их перевозку, а самим ехать в почтовых экипажах, которых налицо не было. Наконец чиновники согласились призвать, несмотря на ночное время, писаря, который написал нам прошение в таможню об отпуске обоих экипажей под мою расписку, которою я обязывался немедля по приезде в Варшаву заявить о ввозе иностранных экипажей и внести установленную пошлину. За это снисхождение и за труды писаря, писавшего прошение и подписку по-польски, таможенные чиновники выразили надежду, что я не оставлю их без вознаграждения, и я им дал несколько русских золотых полуимпериалов.

Когда они меня отпустили и я хотел ехать, то чиновник, пришедший с рогатки в одно время с подъездом нашим к таможне и просидевший более 6 час. в одной комнате со мной, объявил, что он не исполнил на рогатке какую-то формальность с нашими паспортами, при которой необходимо мое присутствие, и потому требовал, чтобы я с ним вернулся к рогатке. Приходилось мне, утомленному от бессонной ночи, в холодное дождливое время совершить эту прогулку по непроходимой грязи пешком, потому что нельзя было требовать, чтобы лошади, проехавшие станцию и простоявшие у таможни запряженными более 6 часов, еще возвращались к рогатке. Полуимпериал, данный мною этому чиновнику с рогатки, сделал возможным исполнить формальность с нашими паспортами и без меня, но тем не менее мы еще должны были простоять несколько времени у таможни в ожидании возвращения означенного чиновника. Во все время осмотра наших вещей в таможне сестра, ее дети и жена моя сидели в коляске и очень озябли; прусские почтальоны за такую долгую стоянку у таможни потребовали от нас довольно значительную сумму денег. Не знаю, был ли это обыкновенный случай на польских таможнях или желание притеснить русского человека {если не мытьем, то катаньем, как говорит пословица}.

По приезде нашем в Варшаву князь A. М. Голицын рекомендовал нам г. Лахтина н, который немедля освободил наши экипажи от секвестра {275}и снабдил письмом к начальнику Алексотовской пограничной таможни о свободном пропуске нас в Российскую империю.

В Ковне на русской таможне открывали все наши сундуки, но поступили вообще очень гуманно. В этом городе мы встретились с возвращающимся из-за границы H. В. Шереметевым, с которым так же гуманно поступили на таможне; по обычаю, мы находили нужным отблагодарить досматривавшего, но он решительно отказался от наших подарков, заверяя, что пассажиры ошибаются, полагая, что на русских таможнях надо платить чиновникам, что он все нами провезенное осмотрел по установленным правилам, а если мы им довольны, то он очень этому рад.

Желая поспеть к 19 сентября, сроку моего отпуска, в Нижний Новгород, я в Ковне расстался с женою и сестрою и поскакал один в телеге до Петербурга, в почтовой карете до Москвы и опять в телеге до Нижнего, куда и приехал 19 сентября. Вскоре приехали в Нижний жена моя с Е. Е. Радзевской, оставив сестру с ее детьми в Москве. Меня везли очень хорошо по Петербурго-Варшавскому шоссе, а я все время погонял ямщиков, давая им на водку не более двугривенного, причем невольно припоминал разницу скорости езды по России и по Германии и до какой степени мы, русские, скромничая за границей, делаемся требовательными в своем отечестве, где большая часть проезжающих позволяли себе не только всячески бранить, но даже бить ямщиков, готовых загнать своих лошадей, чтобы избавиться от брани, побоев или чтобы заслужить какую-нибудь мелкую монету на водку.