Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Немедля по моем возвращении в Нижний секретарь строительной комиссии Золотницкий нпринес мне представление к Клейнмихелю, подписанное Урусовым и членами комиссии и скрепленное секретарем. В этом представлении комиссия жаловалась на губернского прокурора Волоцкого нза то, что он будто бы задерживает пропуск журналов комиссии, и просила Клейнмихеля об этом сообщить на распоряжение министра юстиции графа [ Виктора Никитича ] Панина {287}. Золотницкий мне сказал, что Урусов приказал непременно в этот же день отправить упомянутое представление. Я потребовал у Золотницкого журнал, вследствие которого написано это представление. Он мне отвечал, что представление написано без составления журнала. Я с этим представлением пошел к Урусову, который был очень недоволен тем, что оно еще не отправлено, и еще более рассердился, когда я ему сказал, что оно и не может быть отправлено, так как представления комиссии должны иметь основанием ее журналы, а журнала о принесении жалобы на прокурора в комиссии не состоялось; сверх того, я говорил Урусову, что Волоцкий не задерживал журналов комиссии, а если задержка случилась раз или два, то на это не стоит жаловаться, что, впрочем, он может жаловаться лично от себя, не вмешивая в это дело членов комиссии и секретаря, которых он через это подвергает ответственности. Урусов с трудом убедился моими доводами и, отменив посылку жалобы от строительной комиссии, написал от себя лично жалобу, но она осталась без последствий. Между тем Волоцкий, узнав об этой проделке, {взойдя} спустя несколько дней в присутствие комиссии прочитал по этому поводу членам и секретарю сильную, но справедливую нотацию.

К зиме 1847/48 г. приехали к Б. Е. Прутченко обе его дочери [ Александра и Елизавета ] со своими мужьями и детьми и старший сын Дмитрий, бывший в это время конно-гренадерским офицером.

Характер моей невестки баронессы Александры Борисовны вполне уяснился; злая, вспыльчивая и капризная, она, как предварял ее отец {моего брата Николая, ее мужа}, делала из него, {добрейшего и мягкого человека}, все что хотела; беспрерывно ворчала на него и бранила, а своего полугодового ребенка Дмитрия колотила своими костлявыми руками по голове так, что я опасался, чтобы последний не вышел идиотом. Заочно она ругала всех родных и в особенности мою сестру, выдумывая и рассказывая всем всякие о ней небылицы, и все это собственно из ревности к мужу, которая не знала в ней пределов. Однако же, чтобы не совсем удалиться от нашей семьи, она старалась сохранить хорошие отношения с моею женой, но и это ей не удавалось. {Я уже сказал, что} мы жили рядом с {казенным домом, занимаемым} Прутченко, что давало возможность брату бывать у нас довольно часто, но она ему это запрещала.

Брат обыкновенно забегал к нам позавтракать, – зная, что для него всегда у нас готово любимое им блюдо: телячьи ножки, – или вечером, чтобы поиграть в бильярд; он был большой охотник до этой игры. Жена брата, узнав, что он у нас, присылала за ним, и он, не кончив завтрака или биллиардной игры, стремглав бежал домой, во избежание неприятной сцены, которой, конечно, все же не избегал.

1 января 1848 г. по случаю празднования именин моей жены у нас обедала вся семья Прутченко и многие другие. Вскоре после обеда, когда я сидел с гостями в биллиардной комнате, а брат играл на бильярде, вдруг вбежала в эту комнату его жена, видимо сильно раздраженная, и сказала брату несколько слов. Он подошел ко мне, чтобы взять лежавшую подле меня его фуражку, и сказал:

– Что это твоя Эмилия все обижает мою жену.

Я не успел ответить, как брат уже исчез. Эта сцена происходила при многих гостях. Поводом к раздражению моей невестки было ее требование от моей жены, чтобы последняя ей уступила в какой-то шутке, и когда она этого не достигла, то посыпались от нее всякого рода неистовства и заявления, что ни она, ни муж ее никогда у нас более не будут. Вскоре она прислала бывшие у нее и ее мужа наши книги при весьма неприличной записке к жене моей, которая эту записку вставила в рамку и повесила на стену над своим письменным столом. После этого около недели не приходили к нам ни она, ни муж ее. Через неделю она пришла, однако же, к жене моей и, увидев означенную записку, спросила, зачем она повешена. Жена моя отвечала, что она, при плохой памяти, боится забыть, какая у нее есть невестка, а эта записка ей об этом напоми нает. По настоятельной просьбе моей невестки жена сняла записку; но это примирение ни к чему не послужило; невестка моя продолжала со всеми ссориться и всех бранить.

По приезде сына Б. Е. Прутченко в Нижний находившийся в этом городе под надзором полиции князь Лев Андреевич Гагарин, пользовавшийся особым расположением жены губернатора княгини Урусовой, {о чем я уже упоминал выше, будучи} недоволен тем, что Б. Е. Прутченко не приглашал его к себе, заявлял везде, что он утрет нос молодому гвардейцу. Последний в первый свой визит у княгини Урусовой имел неосторожность как-то неблаговидно отозваться о ее петербургском родственнике; это еще более возбудило против него ее мужа.

В первых числах января у управляющего Нижегородскою палатою государственных имуществ Василия Ефимовича Корвин-Круковского {288}был домашний спектакль любителей и бал. По окончании спектакля я остался в театральной зале, а когда спустя четверть часа взошел во второй этаж, в котором после спектакля начались танцы, то увидал посредине залы князя Урусова и молодого Прутченко, которых обступили множество дам и мужчин. Князь Урусов сильно топал ногами и, обращаясь к Прутченко, кричал:

– В солдаты, в солдаты разжалую, донесу государю, и без суда в солдаты.

Опасаясь, чтобы Прутченко не ответил какими-нибудь грубостями военному губернатору, что ни в каком случае не прошло бы ему, Прутченко, без дурных последствий, я стал на место последнего и просил Урусова объяснить мне причину его гнева. Урусов, обращаясь ко мне, продолжал кричать:

– Я этого мальчишку разжалую в солдаты, без суда в солдаты, в солдаты.

В это время молодой Прутченко уже галопировал в другой комнате. Отец его, взойдя в ту комнату, где были я и Урусов, услыхал, несмотря на свою глухоту, последние слова Урусова; не зная, что я только что заступил место его сына, он вообразил, что эти слова относятся ко мне и, опасаясь, чтобы я не отвечал грубостью на обращенные ко мне Урусовым слова, просил меня предоставить ему переговорить с Урусовым. Я отошел и был свидетелем смешной, несмотря на ее неприличие, сцены. Урусов продолжал кричать, обращаясь к старику Прутченко:

– В солдаты, в солдаты!

A когда последний спросил Урусова о причине его гнева, то Урусов ему отвечал, что в солдаты разжалуют его сына, чего Прутченко по глухоте не расслышал и продолжал расспрашивать, за что Урусов обещается меня разжаловать в солдаты, а когда получил в ответ, что эта угроза относится не ко мне, а к его сыну, то старик не мог ничего понять и просил прекратить крик и объясниться на другой день. Тогда Урусов ему громко сказал: