Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг. [litres]

Гравер К. Я. Тромонин . Архитектурный альбом, представляющий отличнейшие геометрические фасады соборов, монастырей, церквей, казенных и частных зданий столичного града Москвы. М., 1832. Л. 28

Во время болезни матери, которая усилилась при получении известия о смерти сестры моего зятя С. А. Викулина, Елизаветы Алексеевны Лаухиной, по первому мужу Танеевой, с которой она была очень дружна, жившая у нас Е. Е. Радзевская ухаживала за моей матерью, как редкая родная. Из нижегородской деревни нам было прислано по первому зимнему пути много дичи и стерлядей, которых умеют там так замораживать, что приготовленные из них кушанья трудно различить от кушаний, приготовленных из живых стерлядей. Мать моя соблюдала все посты; в шести недельный Рождественский пост ей часто подавали кушанье из стерлядей, которым, а равно вообще {изготовляемым собственно для нее} постным столом она была очень довольна. Мы никогда не ели постного, но, несмотря на это, повар Федор Титов, из семейства дворовых людей бывшей смоленской деревни моей тещи, не проданный ею при продаже этой деревни, поступивший к нам 18 лет от роду в самый день нашей свадьбы, умел хорошо готовить и постное кушанье. Скоромный стол он постоянно готовил хорошо и из хорошей провизии. Мы постоянно принимали к обеду гостей, и хотя нас жило только трое в доме, но повар имел дар всегда подавать кушанья в количестве, достаточном и для всех пришедших к нашему обеду. Он теперь (1873 г.) служит у нас 35-й год.

Я говорил уже, что во время нашей свадьбы жена моя не понравилась моей матери, которой, между прочим, очень была неприятна привычка моей жены курить трубку. Привычка эта была ей навязана доктором Ф. А. Гильдебрандтом, который в то время, когда запрещено было курение на улицах, один во всей России имел дозволение курить везде, чем постоянно пользовался и, бывая часто у Левашовых, давал жене моей сигары и требовал, чтобы она их курила; впрочем, сигары, которые он постоянно курил, были отвратительны. В угождение моей матери жена при ней не курила, что считала, однако, для себя большим лишением. Мать моя, поживя с нами, оценила и ум, и добрейшее сердце моей жены, так что очень к ней привязалась. Несмотря на свою самостоятельность и, в некоторых случаях, строгость к своим детям и вообще к молодым людям, от нее зависевшим, она не только приглашала жену курить при ней, но и сама иногда подавала ей трубку. Упоминаю об этом как о необыкновенном снисхождении матери моей, женщины большого ума и чрезвычайной доброты, но строгой в жизни и любившей сохранение всех старых обычаев. Когда ей говорили, что она балует жену мою в противность ее принципам, то она отвечала, что понимает, почему последнюю баловала покойная мать ее, что жена моя рождена для того, чтобы быть балованной.

В бытность нашу в Нижнем Новгороде летом 1839 г. сестра с мужем и матерью приезжали в Москву, где сестра родила 13 августа дочь. Мать моя согласилась назвать ее Эмилиею (имя жены моей) в надежде, что она будет так же всеми любима, как ее соименница, и так же всеми балуема, и сама собиралась ее воспитывать не так строго, как свою старшую внучку Валентину; она прожила после этого только 5 лет, но действительно была уже заметна разница в начальном воспитании ее двух внучек.

В 1840 году, 12 января, в день Св. Татьяны, мать моя поехала с нами к обедне в церковь Божией Матери Всех Скорбящих в Замоскворечье. Там в последний раз видел я моего товарища по Институту инженеров путей сообщения Диомида Васильевича Пассека, столько впоследствии прославившегося и рано погибшего на Кавказе. Я {о нем уже говорил во II главе «Моих воспоминаний», а также о том}, что все воспитанники нашего выпуска {из института} отказались поступить во вновь образованную Военную академию. Пассек, по поступлении на действительную службу, {был употреблен} при работах и при составлении проектов мостов по Московскому шоссе и репетитором в Институте путей сообщения. Но все эти обязанности были не по нем; чрезвычайно пылкий, восприимчивый, жаждущий деятельности и славы, он мало радел в означенных должностях, и, видя, что поле деятельности для него может представить, по тогдашнему положению России, только военная служба, он, несмотря на то что в 1832 г. отказался от слушания курса в Военной академии, поступил в нее, и, когда я его встретил в церкви Всех Скорбящих, он уже был в Генеральном штабе в чине капитана.

Время его служения в корпусе инженеров путей сообщения ознаменовалось только следующим. Когда он был послан для составления проектов мостов на Московском шоссе с обязанностью жить в Новгороде, он жил в Москве в Сокольниках, где у него собиралась прежняя университетская молодежь, пред которой он громогласно ораторствовал, без чего он не мог существовать. Эти собрания обратили внимание полиции, весьма тогда подозрительной; о них довели до сведения главноуправляющего путями сообщения графа Толя, и Пассеку велено было жить в Новгороде, хотя он и объяснял, что порученные ему проекты мостов он может составлять и в Москве. В бытность Пассека репетитором в институте он однажды, возвращаясь с репетиции домой, встретил какого-то господина, который не посторонился и толкнул его. Пассек заметил, что это неучтиво, и, пройдя несколько шагов, почувствовал, что кто-то вскочил ему на плечи и его душит так, что он с большим трудом мог расстегнуть крючок своей шинели; она с него спала, а вместе с нею упал душивший его господин, в котором он узнал незадолго перед тем его толк нувшего. Пассек схватил его за ноги, протащил по тротуару, мостовой и крыльцу института и, оставив его окровавленным в швейцарской, пошел к инспектору Резимону объявить о всем происшедшем. Притащенный им господин оказался чиновником.

За Бородинские маневры Пассек получил орден Св. Станислава 3 ст. и до того был недоволен этой наградою, что везде публично заявлял свое неудовольствие. Брат мой Николай, бывший на этих же маневрах, говорил мне, что эти заявления Пассека доходили до того, что все его товарищи опасались, что его отставят и сошлют. Несмотря на то что прошло уже 4 месяца по получении им этой награды в то время, когда мы встретились в церкви, он нисколько не угомонился; почти всю обедню проговорил со мной, заявляя крайнее неудовольствие на свое начальство, которое не сумело оценить его. Сравнивая мое положение с своим, он говорил, что я, не учившись, как он, ни в университете, ни в Военной академии, такой же, как он, капитан и, сверх того, имею уже два года орден старший полученного им ордена. Отдавая справедливость выгодам, полученным казной от изобретенного мной способа устройства ключевых бассейнов, он все же находил, что при его способностях и познаниях до́лжно было его скорее подвигать, чем меня. Тогда же он мне сказал, что едет на Кавказ, чтобы там испробовать счастья. Действительно, он вскоре уехал, и честолюбие его было вполне удовлетворено: он в короткое время получил чин подполковника, полковника и генерал-майора, тогда как я все еще оставался капитаном. Все эти чины и другие награды были вполне им заслужены; известно, что он был убит в несчастную экспедицию 1845 г. Впрочем, трудно было ожидать, чтобы он, по причине своей резкости, неуменья жить в свете и постоянно дурных отношений к начальствующим лицам, мог, в особенности в то время, сделать дальнейшую карьеру. Человек с такою энергией не был создан для тогдашнего времени; говорят, что он с первой встречи не понравился назначенному в 1845 г. главнокомандующим на Кавказе графу Михаилу Семеновичу Воронцову {697}, которого даже обвиняли, конечно, несправедливо в том, что он с намерением погубить Пассека, послав последнего в экспедицию, в которой он геройски кончил жизнь.