Барт ван Эс - В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

Кажется, проходит целый час, пока госпожа де Брёйне наконец не отпирает. Один взгляд, одно слово, которое успевает пролепетать Лин, – и девочку рывком втаскивают внутрь, а дверь за ней захлопывается. На какое-то мгновение они замирают в тишине. В конце коридора – лестница, госпожа де Брёйне уставилась на нее. Лин понимает: фау Бёйне, с которой они так хорошо знакомы, не знает, что делать, хотя она взрослая и должна отвечать за маленьких. Фау Бёйне вдруг стареет прямо на глазах. Потом встряхивается, расправляет плечи, очень бережно берет Лин за руку и ведет в парадную гостиную.

– Побудь тут, солнышко. – Голос у нее дрожит, как у старушки.

Замок защелкивается, за дверью быстро удаляются шаги. Лин остается одна посреди гостиной. Тут темно и прохладно, белые занавески почти полностью задернуты. Эта сторона улицы погружена в тень, но напротив дом номер десять все еще залит солнцем: его немножко видно сквозь щель между занавесками, и вот Лин стоит в полутьме и смотрит на дом, из которого только что убежала. На крыльцо выходит один из полицейских, прикладывает руку к глазам, прикрывшись от яркого солнца, быстро окидывает взглядом улицу. Лин не шевелится, и, что удивительно, ей не страшно. Она долго стоит неподвижно, наблюдая, как полицейские входят и выходят, но в конце концов садится на диван и рассматривает фотографии на стене, плохо различимые в полумраке, и прислушивается к тиканью часов.

Парадная гостиная – перевалочный пункт: Лин уже сидела в такой полгода назад, когда госпожа Херома только-только привезла ее в Дордрехт. И в конце концов именно госпожа Херома придет за Лин, чтобы переправить ее в другое место. Лин будут и дальше передавать по новым адресам, новым людям. Но годы спустя она будет считать настоящим убежищем лишь дом номер десять по Билдердейкстрат – дом Янс и Хенка ван Эс.

Я всегда знал, что во время нацистской оккупации Нидерландов мои бабушка и дедушка укрывали еврейских детей. И много лет собирался разузнать об этом подробнее, но до декабря 2014 года так и не собрал никаких подробностей о событиях того времени. В семье у нас ничего не рассказывали. Мне представлялись какие-то бледные лица, выглядывающие из подпола, – картинка казалась скорее мультяшной, чем настоящей.

Дедушка умер, когда мне было семь, и, хотя моя бабушка Янс до самой своей смерти (когда мне исполнилось двадцать) много для меня значила, о войне мы с ней почти не разговаривали. Когда я ее расспрашивал, она обычно отвечала: «Мы не были храбрецами, но, если к тебе кто-то стучится за помощью, выбора нет». И конец истории, так что прошлое снова отступало и словно мертвело – ведь его не воскрешали в разговорах.

А потом, в ноябре 2014 года, скончался мой дядя Кес. Он был старшим в семье – папа любил его и восхищался им, своим большим братом. В последнее время я общался разве что с его внуком, поэтому для меня Кес и так уже был персонажем минувших времен. Но его смерть что-то пробудила во мне. Уходило поколение, истории, связанные с ним, тускнели и забывались. Если я собираюсь что-то предпринять, пока эти люди и их воспоминания не исчезли навсегда, пора действовать.

Не помню точно, в какой именно момент я принял решение, но однажды воскресным вечером, за мытьем посуды, я задал вопрос, который в конечном итоге изменил мою жизнь. Мама, как часто бывало по воскресеньям, когда отец уезжал, пришла к нам на ужин. Я счищал остатки еды с тарелок в бак для компоста, прихлебывал чай – и вот спросил про Лин.

Лин. Это имя я помнил с детства: еврейская девочка, которую бабушка и дедушка приютили во время войны. И после войны она жила у них. Но я с ней не встречался – знал лишь о какой-то давней ссоре и о письме, которое бабушка написала много лет назад, после которого связь с Лин оборвалась. С тех пор у нас в семье о ней никогда не упоминали, но, насколько я знал, она была еще жива и, вопреки желанию бабушки, мама поддерживала с ней отношения.

– Да, Лин уже за восемьдесят, и она живет в Амстердаме, но сомневаюсь, что она захочет с тобой повидаться. Эту нерадостную страницу лучше закрыть. Да и все равно важные для истории подробности уже записаны. Их передали в архив Стивена Спилберга много лет назад.

Но я стоял на своем. Мама связалась с Лин и через некоторое время передала мне ее электронный адрес. 7 декабря 2014 года я отправил письмо на голландском:

Дорогая Лин,

я сын Хенка и Диуке ван Эс и много лет хотел познакомиться с Вами. Ваш электронный адрес я только что получил от Диуке и был очень рад узнать, что и Вы готовы со мной встретиться. Я буду в Нидерландах с 19 по 22 декабря. Очень хотел бы навестить Вас в один из этих дней, если Вам будет удобно. Может, мы могли бы пообедать или выпить кофе? Мне бы так хотелось поближе познакомиться с членом нашей семьи. Кроме того, я очень хочу узнать обо всем, что Вы пережили в войну и когда жили в семье ван Эс. Профессия моя такова, что я пишу научные книги и о Вашей истории тоже хотел бы написать (разумеется, я понимаю, что это не волшебная сказка). Можем ли мы это обсудить? Если из моего замысла что-нибудь выйдет, я мог бы время от времени приезжать в Нидерланды и в будущем.

По крайней мере, я надеюсь, что скоро мы с Вами увидимся и поговорим. Прошу прощения за свой плохой нидерландский (говорю я на нем лучше).

Через два часа пришел ответ.

21 декабря, в воскресенье, в одиннадцать утра я припарковался у амстердамского дома Лин, подошел к подъезду и нажал кнопку под табличкой «де Йонг» – это девичья фамилия моей бабушки. К тому времени я уже успел прочитать о Лин на сайте «Фонда Шоа», но, поскольку там была лишь ее маленькая фотография, сделанная в 1990-е, да несколько основных фактов, я до сих пор практически ничего не знал о том, с кем мне предстоит беседовать. Загудел домофон, мне сказали подняться на второй этаж, и там, на площадке, меня ожидала Лин среди растений в кадках и постеров с современной живописью.

– Дайте-ка на вас поглядеть, – сказала она, сделав шаг назад.

С шутливой церемонностью она провела меня по открытой галерее, выходившей в зеленый дворик.

– Вы похожи на мать, – заметила Лин.

Я вдруг ошеломленно сообразил, что, когда та в последний раз видела моего отца, ему было примерно столько же, сколько мне сейчас.

В тот день мы заговорились: уже стемнело, а беседа все продолжалась. Под конец мы так сблизились, что расставаться казалось странным. Удивительным образом я чувствовал себя старше Лин – наверно, потому что бо́льшую часть времени мы говорили о ее детстве. Ведь людей воспринимаешь не только по внешности, а и по историям, которые они о себе рассказывают, а я в тот день узнал Лин из малых и больших событий ее детской жизни – когда ей еще не было девяти. В ней до сих пор сохранилась частичка прежней Лин, ранимой и неопытной. На прощание я пообещал навестить ее сразу после Нового года.