Барт ван Эс - В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

Потом он говорит: «Ты сама этого хотела».

Теперь каждый раз, как дом пустеет, ее охватывает страх. Лин вынуждена идти с дядей Эвертом за стеклянную дверь, к подножию лестницы. Там он защелкивает дверь, и она должна стоять полуголая, с задранным платьем, пока дядя Эверт расстегивает ремень. Когда он всаживает в нее свой член, боль невыносимая. Иногда у девочки по ногам течет кровь.

– Ты сама этого хотела, – всегда говорит он, и наконец Лин начинает ему верить. Эти изнасилования – тяжелая, отвратительная тайна, которая сковывает ее изнутри.

Эверт ван Лар наделен незримой таинственной властью. Почему рядом так часто не оказывается ни души? Почему Лин приходится садиться ему на колени? Он – жизнерадостный тиран и отлично умеет подчинять всех своей воле. Любезничает со всеми женщинами в доме, сыплет сальными шуточками, а с племянником и братом держится угрожающе-вкрадчиво. Раздает благодушные дружеские затрещины – пожалуй, чуть сильнее, чем дружеские. Лин – как раз посередине, между мальчиками и женщинами, с ней обращаются как с принцессой, а потом тискают и кувыркают, как домашнее животное.

Серые дни, недели и месяцы текут, сливаясь воедино. Лин почти ничего не видит, если не считать уже привычного проема между дверью и лестницей. А в двадцати милях отсюда, в Неймегене, стоит наготове более чем полумиллионная армия. Как только наступит весна, тысяча тяжелых орудий начнет круглосуточно обстреливать вражескую территорию. Реки заволочет дымом. Уже сейчас тысячи бомбардировщиков роятся в небе, заслоняя солнце. В последние месяцы войны они обрушат на землю миллионы тонн снарядов.

А в Эде каждый вечер по-прежнему чуть ли не карнавал – неугомонный и стихийный праздник, затеваемый дядей Эвертом. Он требует, чтобы на всех испекли оладьи, хотя ни яиц, ни муки, ни масла нет. И вот пожалуйста: оладьи все-таки получаются – словно из песка и не толще бумаги. Дядя Эверт триумфально восседает за столом. Его маленькая любимица Лин просто обязана скушать оладью, и он кладет ей на тарелку одну, тоненькую, с острыми краями.

Холод и голод проходят, и вот однажды – 17 апреля – все внезапно заканчивается. Сперва стрельба из орудий, следом тишина, а потом вдалеке дикие радостные вопли и, похоже, звуки марширующего оркестра. Лин еще ни разу не выглядывала в окно своей комнаты, но сейчас она наблюдает, как из соседних домов осторожно выходят люди. Прямо внизу, на тротуаре, какая-то женщина начинает кричать – безудержно, пронзительно, визгливо. Стоит и вопит, вопит и размахивает оранжевым флагом.

Теперь все выскакивают на улицу, Лин тоже, и впервые за полгода она оказывается в толпе. Голова идет кругом от теплых солнечных лучей и весеннего неба. Хотя оно подернуто облаками, свет яркий, и глаза так и разбегаются – буквы на вывесках, блеск гравия на дорожке, темные листья живой изгороди. В ушах звенит от многоголосого крика, плача, от общего топота, и Лин жадно глотает свежий воздух.

Она бежит с другими детьми, перепрыгивает через развалины, скачет по разрушенным стенам. В переулке – труп немецкого солдата. Он лежит на булыжнике ничком, одна рука торчит вверх, каска все еще застегнута под подбородком. С минуту дети просто с опасливым любопытством смотрят на него – а ну как шевельнется, – но потом какая-то девочка, шагнув вперед, слегка пинает его в голову. Все в ужасе с визгом отскакивают и визжат, но затем возвращаются. Теперь какой-то мальчишка, а за ним и другие отваживаются пнуть труп немца. Когда приходит очередь Лин, она тоже наносит удар. До чего твердая и тяжелая у него голова, прямо удивительно.

На главной улице царит настоящая суматоха. Мужчины горланят песни в теплое весеннее небо. Потом по улице проходят солдаты – похоже, канадцы из армии союзников. Лин видит их лишь мельком, протискиваясь сквозь густую толпу. Девушки карабкаются на танки, взметывая подолы платьев. В воздухе висит густой дым, и пахнет дизельным топливом. Наконец, когда Лин сворачивает с главной улицы, она встречается взглядом с какой-то женщиной на тротуаре. Та обрита наголо, и на голове у нее свежие порезы.

И все-таки, хотя Лин участвует в общем буйном ликовании, носится всюду и мешается с толпой, она так и не понимает, что произошло. Освобождение для нее не обрело смысла. Просто какой-то праздник, люди вопят – вот и все.

5 мая 1945 года канадский генерал Чарльз Фоулкс и немецкий главнокомандующий Йоханнес Бласковиц договорились о капитуляции немецкой армии в Нидерландах. Акт капитуляции был подписан в Вагенингене, всего в трех милях от Беннекома. Адольф Гитлер застрелился в конце апреля, 8 мая была провозглашена победа, и война в Европе официально окончилась. Но уже вскоре после празднования Нидерланды охватило упрямое смирение перед ждавшей всех впереди огромной работой по восстановлению страны. В боях были убиты девятнадцать тысяч мирных жителей, восемь тысяч неевреев погибли в концентрационных лагерях, и более двадцати пяти тысяч человек умерли от голода. За последний год войны потребление калорий на человека сократилось больше чем вдвое, восемь процентов суши, отступая, затопили немецкие войска, а систематическое мародерство означало, что разруха в Нидерландах была сильнее, чем в любой другой оккупированной западной стране.

Масштабом разрушений до некоторой степени можно объяснить, почему так плохо обошлись с уцелевшими голландскими евреями. Шестнадцать тысяч из них вышли из убежищ, еще пять тысяч дожили до победы в концлагерях на востоке. Другие страны, в частности уже освобожденные к 1944 году Франция и Бельгия, быстрее организовали возвращение своих уцелевших еврейских соотечественников. Возможности голландцев исчерпывались двумя наемными мотоциклами и четырьмя маленькими грузовиками. Большинству интернированных пришлось добираться домой самостоятельно.

Почти полмиллиона голландцев застряли за границей (большинство – в немецких трудовых лагерях), а еще треть миллиона оказалась беженцами внутри страны. Поэтому правительство, вернувшееся из лондонского изгнания, даже из лучших побуждений едва ли могло оказать уцелевшим евреям достаточную помощь.

Однако лучших побуждений не было и в помине. Никаких официальных заявлений, никаких распоряжений. Когда встал вопрос о возвращении евреев домой, голландские министры настаивали, чтобы с теми обращались как с прочими гражданами. Они не заметили противоречия между этим своим решением и подробными заказами сборников гимнов, молитвенников, Библии и даже сосудов для причастия ради духовного утешения беженцев.

Для большинства вернувшихся в Нидерланды евреев это стало болезненным и травмирующим опытом. На границе их встретила хоть и неорганизованная, но все же целая заградительная армия в разномастной форме и деревянных башмаках: правительство опасалось наплыва иностранцев, а превыше всего боялось коммунистов, которые, чего доброго, могли подорвать стабильность государства.