Барт ван Эс - В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

Если вы хотели простого счастливого финала для истории Лин, то здесь бы и закончить рассказ. Альберт гордится женой, защищает, заботится, и он такой ученый. Ма он тоже очень нравится – внимательный, вежливый, работящий. Утром новобрачные едут на блестящем черном автомобиле в аэропорт, а там их уже ждет сверкающая «дакота» – и Лин впервые летит на самолете. Плоские, расчерченные поля Нидерландов пропадают в тумане, а Лин Хорошая возносится к солнцу на серебряных крыльях.

После Португальской синагоги мы с Лин пересекаем запруженную транспортом улицу и направляемся в Еврейский исторический музей. Как всегда в Амстердаме, когда мы переходим на другую сторону, Лин кладет руку мне на локоть, и не потому, что ей восемьдесят два года и нужна поддержка, а потому, что Лин подозревает: иначе я нарушу правила дорожного движения. Как и в синагогу, в музей мы попадаем не сразу, а лишь с некоторыми усилиями, поскольку в нем тоже приняты меры повышенной безопасности. Белое здание с затемненными стеклами, по виду – помпезная лондонская будка для связи с полицией. Внутри очередь на досмотр, как в аэропорту, и только потом нас впускают в музей. В очереди с нами главным образом американские подростки в наушниках, с рюкзаками, пришли на экскурсию. Они прихлебывают воду из бутылочек, мажут губы бальзамом, поглядывают в телефоны, обсуждают завтрак в гостинице и прочее в подобном духе. Но в их болтовне есть место и серьезным темам – истории. Большинство подростков уже побывали в музее Анны Франк, и две девочки, которые прислонились к стене неподалеку от нас, на своем школьном нью-йоркском сленге обсуждают, как здесь жилось в 1940-е, каково было носить желтую еврейскую звезду. Интересно, прислушивается ли к их разговору Лин. Если да, тогда она наверняка чувствует себя едва ли не экспонатом. Ее муж Альберт учился с Анной Франк в одном классе, и однажды на переменке Анна предложила рассказать ему, откуда берутся дети.

Музей расположен в здании бывшей Большой синагоги (одной из четырех старинных синагог Еврейского квартала, стоящих неподалеку друг от друга). Он разделен на два выставочных пространства: первое отведено истории голландского иудаизма до конца XIX века, главным образом религиозным обрядам; второе посвящено событиям XX века вплоть до наших дней.

Лин минует первый зал рассеянно, как десятилетняя девчонка. «До этого всего нам дела нет», – бросает она через плечо, а я иду следом и заглядываюсь на старинный свиток Торы, который лежит на пюпитре под защитным стеклом. Я показываю ей на историческое полотно, но искусство до XX века Лин не особенно интересует. «Мне, наверно, не хватает контекста, чтобы оценить все это», – говорит она и поднимается по лестнице на верхнюю галерею, совершенно явно не желая восполнять этот пробел сейчас. Лин унаследовала от моих бабушки и дедушки страсть к современности и год спустя, когда окажется у меня в кабинете, обрадуется, увидев бетонные и стеклянные стены (в противоположность ее представлениям об Оксфорде).

Зал, посвященный недавней истории еврейства в Нидерландах, – это также часть старинной синагоги, но он производит современное впечатление – возможно, из-за сверкающих стеклянных витрин, напоминающих аквариумы, и приглушенного голубого свечения многочисленных экранов. Разделы «Еврейский квартал Амстердама», «Алмазное производство» и «Жизнь в провинции» рассказывают о постепенной эмансипации самых бедных евреев, по мере того как те вступали в профсоюзы и социалистические партии – и многие благодаря им приобретали общенациональную известность. Следующий раздел, «Элита», повествует о небольшой прослойке еврейского общества, процветавшей благодаря росту крупного бизнеса, например универсальных магазинов «Де Бейенкорф» и «Мэзон де Боннетри». Уделено внимание и культурным традициям: театру, музыке и литературе. Я рассматриваю витрину, посвященную знаменитым постановкам в мюзик-холле и джазовым музыкантам, но тут Лин взволнованно зовет меня:

– Смотрите! Та самая ткань! Я помню, как мама резала ее на кухонном столе!

Да, вот и она – как животное в инсталляции Дэмьена Хёрста, плавающее в формальдегиде, – широкая полоса желтой ткани, на которой напечатаны звезды с надписью в середине: «еврей», «еврей», «еврей», «еврей».

Чудовищно, но и как-то сокровенно. Лин с полуулыбкой стоит перед экспонатом, на лицо ее падает желтый отблеск. В соседней витрине – детское платьице с пришитой на него звездой и деревянная табличка с печатной надписью: «Евреям вход воспрещен».

Часом позже мы сидим за пластиковым столом в музейном кафе. Интерьер здесь очень простой, все белое. Лин настаивает, чтобы я попробовал одно из кошерных блюд, которые здесь подают, и советует гефилте фиш (тефтели из рыбы) и болюсы (горячие, с пылу с жару булочки с имбирем и сиропом). Лин рассказывает о том, что и как готовила в 1960-е, когда они с Альбертом жили в Эйндховене, где он работал в «Филипс электроникс». В четверг вечером они получали из Амстердама пакет с кошерным мясом, а поскольку морозилки в хозяйстве не было, его следовало обработать и приготовить до следующего вечера, когда наступало время зажигать субботние свечи. Властная мать Альберта часто приезжала к ним на выходные вместе с мужем и раздавала советы, как соблюдать кашрут. На плите булькало множество кастрюлек, каждая из которых предназначалась только для строго определенного блюда, и вся семья готовилась к наступающему вечеру, когда стол накроют белой скатертью, зажгут свечи и пропоют молитвы.

Для Лин такой образ жизни был внове: в Гааге ее семья поддерживала некоторые еврейские традиции, но не так формально. Она находила все эти правила слишком хлопотными. Альберт же настаивал на строгом следовании им, иначе его родители не смогут приезжать в гости. Для него кашрут был отчасти социальным требованием, а не твердым религиозным убеждением.

В то же время соблюдение традиций доставляло Альберту радость, да и Лин тоже: хотя ортодоксальная жизнь требовала усилий, она давала ощущение принадлежности к группе, к общине. По словам Лин, тогда ей остро недоставало ощущения собственной личности, и потому она с легкостью шла туда, куда ее вели другие.

Мы с Лин беседуем о еврейских традициях. С одной стороны, они налагают ограничения, на мой взгляд, совершенно иррациональные, но в то же время в них есть магия, они дают совершенно особое, волшебное чувство сопричастности. В христианстве ничего подобного нет, и этого уж точно не найти в моей атеистической семье, где оба моих родителя – дети неверующих, у которых не было ни единого застольного ритуала. Но даже я вижу и чувствую духовную мощь еврейских традиций. Они позволяют понять, почему Альберт говорил: «Быть счастливым легко».