Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Как он рассказывал мне, наш посол Крупенский {251}встретил его очень неприветливо: очевидно, приход «Могилева» в то время, когда всякого рода забот и без того было достаточно, был для него совершенно некстати. Он не прочь был бы отделаться от «Могилева» тем или другим способом, переложить мертвое тело на чужую межу, как у нас делалось в старое доброе время, чтобы избежать следственной волокиты. Аргумент для сего у него с формальной стороны, быть может, был и правильный, но по существу вовсе не убедительный. Он исходил из положения о преемственности власти: адмирала Колчака не существует, но у него есть преемник {252}, которому он передал свою власть, атаман Семенов {253}, следовательно, никаких перемен в положении вещей, кроме смены личностей, не произошло, а поэтому нет никаких оснований к тому, что бы «Могилев» не продолжал своего следования во Владивосток, который находится в руках все тех же должностных лиц, которые были поставлены еще адмиралом Колчаком.

Умалчивалось при этом совершенно о той роли, которую играл атаман Семенов во время гражданской войны, умалчивалось о том, насколько этот якобы сотрудник адмирала Колчака своей чисто авантюристической деятельностью повредил последнему, насколько этим подорвал его престиж, а своим неоднократным ослушанием распоряжений верховной власти – ее авторитет; наконец, умалчивалось вовсе о тесной связи Семенова с японцами, которая ни для кого не была секретом.

Я никак не мог разделять взгляда нашего посла на преемственность власти в данном случае. Как убежденный монархист, я преклоняюсь перед этим принципом, но, конечно, при условии, что он применяется той верховной властью, которой я, по тем или другим причинам, всецело вверял свою судьбу.

Я беспрекословно пошел бы под начало любого лица, назначенного царем, хотя бы это лицо и не заслуживало ни моего уважения, ни моего доверия. Коль скоро царь его назначил – это для меня достаточно: я признаю догмат непогрешимости монарха.

Совсем не то в данном случае. Я лично питал полное доверие к адмиралу Колчаку. Его личность, его политические идеалы были мне известны, ему я смело вверял и свою честь, и свою судьбу. Атаман Семенов для меня совершенно неизвестная личность. Даже если не давать вовсе веры тому, что о нем говорилось, так и то в это смутное время, которое мы переживаем, когда все старые устои рухнули и не заменились новыми, приходится руководствоваться тем, что нам подсказывают совесть и разум. На первом плане у нас должно быть благо родины. Если есть хотя малейшей намек на близость между японцами и Семеновым, то уже это одно заставляет относиться с крайней осторожностью к действиям последнего. В бескорыстную дружбу японцев я совершенно не верю. Японцы вовсе не такой народ, который делал бы что-либо для прекрасных глаз России. Русские и японские интересы на Дальнем Востоке всегда были и будут противоположными. Большевики, как бы они ни были мне ненавистны, они все-таки русские люди. Хотя грязными руками, но все-таки русскими блюдется русское дело на нашей окраине; не японскими штыками может быть оно поддержано.

В таких выражениях изложил я Бобровскому свой взгляд на вещи. Он меня не оспаривал, но просил только не делиться моим мнением с прочими чинами эшелона. Я ответил ему, что вовсе и не собирался этого делать, каждый волен мыслить и поступать, как ему представляется лучше. Подтвердил ему, что в случае приказа ехать во Владивосток беспрекословно подчиняюсь этому распоряжению; но прошу его довести все, мною сказанное, до сведения нашего посла, а если тот признает нужным, и атамана Семенова, дабы тот знал, что он мог ожидать от моего сотрудничества. Бобровский согласился с этим. Я составил подробную докладную записку вышеизложенного содержания, в конце которой добавил, что, быть может, великие державы, оказавшие помощь адмиралу Колчаку, найдут возможным предоставить заброшенным на чужбину русским изгнанникам доступ в их колонии. Эта записка была немедленно отправлена в Токио.

Таким образом, после первого свидания Бобровского с Крупенским вопрос о дальнейшей участи могилевского эшелона был разрешен в том смысле, что он должен следовать по своему первоначальному назначению, то есть во Владивосток, несмотря на то что политические условия в этом городе представлялись не вполне выясненными. Пароход «Могилев», как я уже упомянул выше, был прикован к Моджи еще на добрых три недели, и поэтому было решено пользоваться случайными рейсами небольших пароходов местного плавания, совершающих постоянные рейсы между Владивостоком и Японией, и мелкими партиями отправлять могилевских пассажиров. Начали отправку с желающих.

Против всякого ожидания таковых оказалось немало: около тридцати человек. Это были главным образом одинокие люди, у которых были или родственники, или близкие знакомые во Владивостоке. После отправки первой партии оставшиеся вздохнули с некоторым облегчением; впереди была передышка недели в полторы, когда можно было ожидать следующего рейса.

В этот промежуток времени Крупенский вновь вызвал Бобровского в Токио. Узнав об этом, чины эшелона просили его взять с собой меня для того, чтобы по возможности полнее изложить ему состояние и нужды эшелона.

Для того чтобы отправиться в Токио, нужно сначала переехать на фериботе [148]через пролив в Симоносеки и оттуда по железной дороге. Железнодорожный проезд берет около суток.

Нельзя сказать, чтобы японские железные дороги отличались большими удобствами. Внутренние размеры их рассчитаны на малорослых японцев, и поэтому европеец чуть выше среднего роста должен все время следить за со бой, чтобы где-нибудь не стукнуться головой. В спальном вагоне, где койки расположены не так, как у нас, поперек вагона, а вдоль обеих стенок его, приходится лежать с подогнутыми коленями, протянуться во весь рост невозможно. Лежа, скорчившись, в спальной конурке, я невольно подумал о нашем великане – артиллерийском полковнике: ему надобно было бы сложиться ровно вдвое.

Первая поездка наша была, сколько мне помнится, в конце января. В Моджи в это время стояла довольно свежая, сырая погода, но морозов не было; не было и ни малейших следов снега на окрестных сопках. Такой же осенний или, если хотите, весенний пейзаж расстилался перед нами добрых три четверти пути, пока дорога шла вдоль берега Японского Средиземного моря [149]. Деревья, за исключением вечнозеленых, стояли без листьев; на апельсиновых и мандариновых желтели прошлогодние плоды; на рисовых полях торчали правильными рядами пенечки срезанного риса, на крутых склонах сопок параллельными ярусами лепились миниатюрные деревца японского чая. Затем, приблизительно километров за триста от Токио, на горизонте показывается гордость Японии, высочайшая из ее гор, потухший вулкан Фуджияма [150]. Хотя по высоте своей, около 3800 метров, гора эта занимает одно из скромных мест среди высот земного шара, но для Японии это великан. Уже издали была видна куполообразная вершина, покрытая ослепительным снегом, отливающим розоватыми и фиолетовыми тонами.