Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

– Очень просто, – ответил тот. – Вызову вас на дуэль.

Тютчев не признал для себя возможным спасовать перед этой угрозой и сказал:

– Я к вашим услугам.

Как видите, никакого оскорбления, ни действием, ни на словах, не было, между тем Кусков после слов Тютчева тоже считал для себя позорным отступать от своего вызова. Таким образом, они обоюдно создали для себя дуэль обязательнейшей.

Тютчев обратился ко мне как к старшему однополчанину по Гвардейскому саперному батальону с просьбой быть его секундантом. В таких просьбах не принято отказывать: я согласился, но вместе с тем твердо решил не допускать этой бессмысленной дуэли.

Согласно военным законам, дуэль разрешается не иначе как по постановлению суда чести. Так как на корабле такого учреждения не было, то Бобровский разрешил заменить его советом старших чинов и пригласил для этого генералов Торбеева, Буковского, полковника Потехина и меня. Я указал ему, что в качестве секунданта одного из противников я, в сущности говоря, подлежу отводу, ввиду чего следовало бы опросить полковника Кускова, не желает ли он воспользоваться посему своим правом. Кусков не имел ничего против моего участия и даже просил об этом. Собрались мы обсудить этот вопрос, и я, к удивлению своему, заметил, что, при нерешительном отношении к нему Бобровского и Торбеева, Буковский считал повод для дуэли вполне достаточным, а Потехин даже определенно настаивал на разрешении ее. Как тот, так и другой были соседями Тютчева по каюте, и он, по-видимому, всех восстановил против себя своим неугомонным и злым языком. Эта оппозиция меня не обескуражила, так как у меня, если бы мои доводы и не возымели благоприятного результата, в запасе был аргумент, о котором прочие члены нашего персонала, по-видимому, забыли: мы находились в состоянии войны, а во время войны дуэли не допускаются, и в тех случаях, когда она признается необходимой, откладывается до окончании войны. Но я не хотел оставлять этот вопрос висящим навоздухе и решил достигнуть примирения противников. Я старался выяснить членам совещания мой взгляд на дуэль. Я считаю дуэль делом весьма серьезным; допускаю возможность дуэли только в том случае, когда поводом для нее служит такое тяжелое оскорбление, что оскорбленный не может оставить его без последствий, иначе он потеряет не только уважение окружающих, но и свое собственное, что еще важнее. Дуэль не есть простая формальность, когда противники обмениваются выстрелами чуть ли не в небо, затем пожимают друг другу руки и расходятся обоюдно удовлетворенные: честь, дескать, спасена. Нет, дуэль подразумевает, что противникам стало тесно на этом свете, один из них должен сойти со сцены, в лучшем случае, дуэль сопровождена с риском смерти. А для такого рода дуэли должна быть причина серьезная, иначе закон не требовал бы предварительного суда чести, который решает, допустима ли дуэль или нет. И много еще в этом роде было сказано мной, но оба оппонента мои, не возражая по существу, все-таки признавали необходимой острастку для того, чтобы публика подтянулась, а то все распустились донельзя; никакой дисциплины, никакого уважения к старшим. Полковник Кусков – царского производства, штабс-капитан Тютчев – офицер без году неделя, производства военного времени; надо его поставить на место. Внушение здесь не поможет, оно не произведет никакого действия и только уронит авторитет суда чести; необходима такая угроза, которая отбила бы охоту шутить неуместно.

Видя, что логикой тут ничего не поделаешь, я прибег к классическому приему коменданта города, который не встретил победителя салютом по тысяче причин, из которых первая была то, что в городе не было пушек; согласно закону, дуэли разрешаются или на специальных дуэльных гладкоствольных пистолетах со спиленной мушкой или на холодном оружии; шашки казенного образца, быть может, и нашлись бы на пароходе, но фехтование у нас вообще не процветает, что же касается гладкоствольных пистолетов, то в Японии их можно найти, пожалуй, только в музеях, откуда их не дадут напрокат, на браунингах же дуэль недопустима. Кроме того, устроить дуэль на пароходе – немыслимо, на берегу же возможно только с ведома местных властей, разрешение которых весьма сомнительно: японцы, по всей вероятности, посоветуют оскорбленному, а то и обоим противникам покончить дело путем харакири. Против этого мои оппоненты не нашлись ничего возразить, и мы решили сделать попытку примирения. Приглашенный нами полковник Кусков явился в полном походном снаряжении с видом весьма решительным и проникнутый серьезностью момента. Он упорно стоял на своем и соглашался кончить дело миром лишь в том случае, если Тютчев принесет ему всенародно полное извинение. Тютчев, чувствуя себя как-никак виноватым, оказался много сговорчивее, но не соглашался на принесение извинения при всем честном народе. Наконец мне удалось выработать форму, которая, после долгих переговоров, была принята обеими сторонами. Тютчев, в каюте, где он помещался с Кусковым, в присутствии остальных обитателей ее, выразил Кускову сожаление, что своей шуткой вызвал раздражение Кускова; последний, в свою очередь, высказал сожаление, что погорячился. После этого они пожали друг другу руки и разошлись. Тютчев тут же переселился в другую каюту, и этим инцидент с дуэлью кончился.

Привел я этот, в сущности, мелкий факт исключительно с целью показать, насколько нервно было настроение на «Могилеве», когда даже такие солидные по возрасту и серьезные люди, как Буковский и Потехин, находили вполне естественным эту бессмысленную затею с дуэлью.

Положение во Владивостоке продолжало оставаться неопределенным: по одним сведениям, там нарастало революционное настроение, по другим – Розанов держался крепко и, по крайней мере, в ближайшем будущем ничего тревожного не предвиделось. Поэтому не было никаких оснований прекращать условленную с нашим послом постепенную эвакуацию «Могилева».

В начале марта отходил из Нагасаки во Владивосток пароход, который мог принять до сорока пассажиров; и приступили к сбору этой партии. Тут уже дело не обошлось без принуждения. Никого из семейных в эту партию еще не было назначено, достаточен еще был контингент одиноких и притом нежелательных по своему поведению. Эта деликатная операция сошла довольно благополучно; ворчали отправляемые, но открытого неповиновения не было, утешались они, по всей вероятности, той мыслью, что и до оставшихся дойдет очередь со следующим рейсом и от неизбежной эвакуации все равно спасения нет. Многие из них совсем пали духом, ехали во Владивосток как на верную смерть, да и у оставшихся настроение было не лучше. Помимо того, что над ними висел тот же Дамоклов меч, чувствовали они некоторый укор совести, что этой принудительной отправкой своих спутников они покупают себе некоторый срок еще безопасной жизни на «Могилеве». Но тут произошли одно за другим два события, которые резко изменили судьбу оставшихся еще на борту членов могилевского эшелона.