Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Во Владивостоке внезапно произошел переворот. Розанов поспешно покинул его, и удалось это сделать ему только благодаря тому, что там оказались японские военные суда, на который спасся он и лица из его ближайшего окружения. Город оказался во власти социал-революционеров, которые, как всегда и всюду, являлись предшественниками большевиков и притом на весьма короткий срок {257}. Дальнейшие отправки во Владивосток, таким образом, сделались невозможными. К благополучию последней партии, весть о перевороте застала ее еще до посадки на пароход, и ее телеграммой вызвали из Нагасаки обратно в Моджи. Радостные вернулись они на «Могилев», и так же радостно, как пришельцы с того света, были встречены они своими товарищами, остававшимися на пароходе, которые вздохнули с облегчением после исчезновения этой угрозы – Владивостока.

Ликование было общее: люди обнимались и целовались, женщины даже плакали от радости. Падение Владивостока, последней опоры против большевистской власти в Сибири, приветствовалось этими теоретическими противниками большевизма и поборниками национальной России как необычайно благоприятное событие. Насколько силен вообще в человеке шкурный вопрос и насколько мало у нас истинного патриотизма! Я допускаю еще злорадство широких масс, когда большевистский переворот в октябре 1917 года опрокинул непопулярное Временное правительство; могу понять, что многие приветствовали тогда большевиков как твердую власть, способную установить порядок в том хаосе, который создало безвольное и бессильное временное правительство, ведь тогда еще не раскусили большевиков, тогда могли еще предполагать, что переход власти к большевикам может принести пользу России. «Больному дать желудку полезно ревеню», – как говорил граф Алексей Толстой [154], но как теперь, в 1920 году, после двух с половиной лет хозяйничанья большевиков, можно было радоваться их успехам, я не понимаю. К сожалению, на деле было так.

С падением Владивостока единственный выход для ликвидации могилевского эшелона закрылся. Бобровский запросил посла. Ответа долго не было. Все терялись в предположениях, что же дальше будет с нами. И тут, как это ни странно, наступила реакция по отношению к Владивостоку. Вести, доходившие оттуда, рисовали вполне спокойную обстановку; никакого террора, никаких репрессий, вполне нормальный порядок. Многие из тех, которые до сих пор смотрели на Владивосток как на последний этап для перехода на тот свет, видели теперь в нем исход из создавшегося положения лучший, чем странствование по иноземным колониям. Владивосток – все-таки Россия, Роди на; свой дом, а дома, как говорится, и стены подпирают. Конечно, при этом была забыта или отложена до более благоприятного времени и идея об освобождении России от большевистского ига и забыта цель нашего путешествия на Дальний Восток.

И вот за это время полной неизвестности, в течение почти двух недель, было несколько отправок добровольных одиночных пассажиров и небольших партий во Владивосток. Никаких препятствий этому не делалось, так как, во-первых, это облегчало в некоторой степени разрешение вопроса с ликвидацией эшелона; во-вторых, потому, что, в сущности, такие лица были настолько же бесполезны в наших рядах, насколько безвредны были для нас в рядах наших врагов.

За это время из Токио несколько раз приходили запросы о наличном состоянии эшелона, но без всяких дальнейших комментарий. Это косвенно указывало на то, что мы все-таки не были забыты; но как решится наша участь – было покрыто мраком неизвестности. Большинство уже так обтерпелись, что с покорностью фаталистов заранее примирились с тем, что их ожидает. Ничего хорошего будущее не сулило, и поэтому всякий день отсрочки был уже приобретением, поэтому и не сетовали на медленность решения нашего вопроса.

В такой обстановке в середине марта, совершенно неожиданно, пришла телеграмма от военного агента, что отпущены средства для ликвидации могилевского эшелона, и посол просил немедленно явиться в Токио начальника эшелона, меня и Буковского для обсуждения и установления порядка ликвидации, при этом было упомянуто, что предполагается выдать каждому члену эшелона определенную сумму денег с предоставлением ему полной свободы распорядиться самим собой, то есть он отпускался на все четыре стороны с условием покинуть пароход до 7 апреля. Кроме того, японское правительство удерживало в своем распоряжении некоторую часть этого пособия до выезда получившего его из Японии. Очевидно, японцы, не без основания, опасались, как бы незваные, а я скажу, и невольные гости не застряли в Японии, прожив до последней копейки пособие.

Приехали в Токио. Оказалось, что средства были отпущены из казенных сумм, бывших в распоряжении нашего посла в Вашингтоне в депозите, на предмет военных заказов в течение войны. Рассчитаны они были в среднем по тысяче йен на человека, что признавалось достаточным для оплаты морского пути в третьем классе до довольно отдаленных мест, как, например, до берегов Америки в одну сторону и до Суэца в другую, и для жизни в течение двух-трех месяцев на месте эмиграции. Японские власти удерживали в своем распоряжении с каждого человека по 200 йен, которые выдавались по принадлежности только при предъявлении паспорта с надлежащими визами и пароходного билета.

Обсуждению нашему подлежал вопрос, как распределить отпущенные средства. Исходя из того, что пособие, по существу своему, предназначалось для удовлетворения жизненных потребностей человека, которые были одинаковы для всех членов эшелона, независимо от чина, общественного положения, возраста и пола, и размер его только в обрез покрывал их, мы решили в конце концов установить одинаковую для всех норму, в тысячу йен, сделав исключение лишь для детей моложе десяти лет, для которых была определена половинная норма – пятьсот йен. Таким образом, и генерал, и нижний чин, и старик, и юноша получали пособие в одном размере. В сущности, конечно, это было не вполне справедливо, и Буковский вполне основательно возражал против этой нивелировки, но я, со своей стороны, указал на то, что вполне справедливого распределения установить все равно нельзя. Если исключить даже чины и положения и основываться только на возрасте, то и тут нельзя установить точных норм; не столько возраст, сколько физическое здоровье играет доминирующую роль в борьбе за существование, а это завело бы нас в такие дебри субъективных суждений, что, кроме крупных неприятностей, из этого ничего не вышло бы, не говоря уже о том, что первыми, которые подверглись бы нареканию, оказались бы именно мы, как старшие и по чину, и по возрасту. Если бы это пособие выдавалось в счет заслуженного жалованья, тогда, конечно, можно было бы делать соответственную интерполяцию, но коль скоро оно предназначено исключительно в обрез, на хлеб насущный, одинаково необходимый для всех, то, по моему мнению, надо было принять одинаковую для всех норму. Что же делать: где лес рубят, там щепки летят.