Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Наконец, третий сюрприз заключался в том, что с пристани из группы европейцев один господин, блондин весьма благообразной внешности, осведомлялся, нет ли на пароходе генерала Минута. Когда я подошел к борту, он отрекомендовался Ильиным, родственником моего троюродного брата гофмейстера Менделеева {273}, предводителя дворянства Тверской губернии, и сообщил мне, что на пароходе едет в Соединенные Штаты некто Бурышкин {274}, видный московский коммерсант и общественный деятель, который хотел бы со мной познакомиться. Кроме Бурышкина, пассажира первого класса, на пароходе оказались еще два морских офицера, пассажиров второго класса; капитан первого ранга Руденский {275}и лейтенант Никольский {276}, но к пассажирам я еще вернусь ниже.

Здесь считаю нужным остановиться на заключительной сцене отплытия парохода в дальнее плавание, сцене, бросающей свет на внутреннюю жизнь японского народа, столь мало известную иностранцам.

Пристань, как я уже упомянул, была покрыта сплошной толпой провожающих. Над головами их на длинных жестах веяли разные значки, знамена и бумажные плакаты, испещренные иероглифическими надписями. Что обозначали они, я не знаю. Были ли они значками кланов, которые до сих пор традиционно существуют в Японии, обозначали ли они принадлежность к каким-либо политическим или общественным организациям или просто-напросто содержали пожелание счастливого пути, мне так и не удалось узнать.

Бесчисленные серпантины, пестря всеми цветами радуги, свешивались с высокого борта парохода к группам провожающих, и оживленный говор сплошным гомоном стоял над многотысячной толпой. Но вот приблизился момент отплытия; торопливо выпроводили с парохода всех, кто не ехал; сходни были сняты, отвязаны причальные канаты, и судно стало медленно отходить от пристани. И вот в это время, как по команде, несметная толпа на пристани начала петь какой-то гимн. Зарождаясь медленным монотонным темпом, он все возрастал и повышался в звуках, темп ускорялся. В такт ему заколебались и завеяли значки. Серпантины натягивались и лопались один за другим, как бы порывая связь между отъезжающими и остающимися. Толпа на пристани с энтузиазмом провожала эмигрантов. Пение превратилось в сплошной восторженный рев, несомненно, воинственного характера. Знаменоносцы в исступлении махали своими значками, и долго, долго еще, когда пароход, набрав ходу, начал быстро удаляться от берега в открытое море, до нас доносились звуки воинственного гимна и затем, когда они затихли, виднелась толпа с развевающимися над ее головами знаменами. Какие слова заключал этот гимн, я не знаю, спросить было некого, если бы и спросил, правды, пожалуй, не услышал бы, да и спрашивать-то было излишне, самый характер пения говорил за себя: не мирных эмигрантов провожал японский народ, а застрельщиков завоевания.

Плаванье наше началось при чудной погоде. Необъятная даль и ширь великого океана простиралась перед нами. Далекими, очень далекими рисовались в нашем воображении берега Америки и самый отдаленный пункт их – Вальпараисо, цель нашего пути. Два месяца плавания; впереди два месяца беззаботного житья на пароходе вроде того, как мы прожили полгода на «Могилеве», правда, в несколько другой обстановке, но по существу по хожей.

Без сомнения, японскому судовому начальству было прекрасно известно, кто мы такие, но оно тщательно скрывало свою осведомленность, и мы во всех отношениях были поставлены в одинаковые условия с прочими пассажирами нашего класса.

Нас, трюмных пассажиров, на пароходе было от 800 до 900 человек, из них около 600 японцев (человек 400 мужчин и 200 женщин), до 200 китайцев, десятка полтора индусов, 17 европейцев и несколько десятков филиппинцев и прочих народностей.

Европейскую группу составляли: одиннадцать человек нашей партии, из них шесть мужчин, две женщины и трое детей; затем некто Пушнов, предприимчивый молодой человек, студент, выехавший из Одессы в конце 1918 года с целью повидать Божий свет, обещавший своим родителям вернуться на родину через три года и отправившийся в свое странствование буквально с гривенником в кармане. Ко времени нашего знакомства он успел добраться до Японии, прирабатывая по пути лишь в той мере, чтобы быть в состоянии передвигаться с места на место. Перед Японией он работал надсмотрщиком на рисовых плантациях в Индокитае и накопил себе денег на переезд в Мексику. В то время спрос на рабочие руки в колониях был еще достаточно велик, и это облегчало ему выполнение его плана. Остальные пять человек были русские евреи, которых мы встречали в Иокогаме в ресторане нашей гостиницы. Они тоже направлялись в Мексику, по всей вероятности, с тайным намерением проскользнуть оттуда в Соединенные Штаты, куда они не могли попасть прямым, законным путем.

Часть японцев ехала на Илу [175], один из островов Гавайского архипелага, главная же масса, в том числе все женщины, направлялись в Перу. На Илу, где уже существовала значительная японская колония, ехали те, которые уже побывали там и которым американские власти не могли чинить препятствие как новым эмигрантам.

В Перу направлялись новые колонисты, но женский элемент этой партии вовсе не имел никакого отношения к мужскому, а представлял собой контингент жен и невест колонистов, уже осевших в Перу, причем добрая половина невест была завербована особыми агентами, вернее подрядчиками по поставке жен для холостых колонистов, и ехала искать семейного счастья по ту сторону океана.

Китайцы направлялись отчасти в Мексику, главным же образом в Панаму, в полосу отчуждения Панамского канала, принадлежащую Соединенным Штатам. В этой партии были исключительно мужчины.

Индусы, великорослые, чернобородые красавцы сикхи [176]ехали на должности полисменов в Панаму.

Из пассажиров второго класса отмечу только двух русских, с которыми мы имели постоянное общение: это капитан первого ранга Руденский, который, подобно нам, ехал до Вальпараисо в надежде найти для себя что-либо подходящее в Южной Америке, и лейтенанта Никольского, возвращавшегося в Соединенные Штаты для продолжения своих занятий в университете, прерванных призывом адмирала Колчака. Был еще один русский пассажир второго класса, некто Постников, гражданский инженер, ехавший со своей женой в Сан-Франциско, но он не снисходил до знакомства с трюмным людом.

Из пассажиров первого класса нам был известен лишь Бурышкин. Прочих пассажиров высших классов мы могли наблюдать лишь мельком, когда они сходили на берег, в прочее же время мы жили в двух различных сферах: мы на нашей нижней палубе, они – на спардеке [177]. Хотя прямого запрещения доступа туда для нас и не было, но во избежание недоуменных взоров мы предпочитали не выходить из пределов назначенной для нас территории. Исключение для нас, европейцев, которое, впрочем, было сделано и для китайцев и индусов, касалось пищи. Китайцы имели свою специальную кухню на корме, от которой нестерпимо разило всегда тошнотворным запахом кунжутного масла. Вегетарианцы индусы получали провизию на руки и сами приготовляли себе еду, не доверяя нечистым рукам иноверцев. Для нас же отпускалась пища из кухни второго класса, но упрощенная, как в отношении меню, так, главным образом, в сервировке. Качество и количество ее были вполне удовлетворительны, единственно, на что можно было пожаловаться, так это на недостаточность хлеба, но зато рис можно было получать в неограниченном количестве. Пища отпускалась три раза в день: в восемь часов утра – кусок жареного мяса и рыбы с вареным картофелем или пататами, все на одной тарелке; в полдень – тарелка пустого бульона с двумя ломтиками белого хлеба, такие же куски мяса и рыбы с таким же гарниром; в семь часов вечера – то же, что и утром. И так изо дня в день, только иногда картофель заменялся вареными бобами. По воскресеньям к обеду добавлялось сладкое: крем или желе. На первой половине нашего плаванья до Сан-Франциско к обеду давалось еще по кусочку масла, довольно сносного, которое, к сожалению, не с чем было есть, за недостатком хлеба. Специально для этого мы купили в Сан-Франциско бисквиты, но, увы, вместо масла стали давать отвратительнейший маргарин, и нам пришлось удовлетвориться сухими бисквитами.