Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Вставать приходилось довольно рано – не позже семи часов утра – для того, чтобы получить пресную воду для умывания; в восемь часов кран пресной воды закрывался. Длинной очередью, с тазиками в руках, получали мы порцию пресной воды и тут же на палубе совершали свой утренний туалет. Пока мы были в северных широтах, это было приятно; было лето, погода теплая, по мере приближения к экватору даже жаркая, но затем, когда спустились ниже экватора и приближались к Вальпараисо, где в это время была зима, утренние часы были довольно прохладны, и умывание на открытом воздухе и при свежем ветре нельзя было назвать приятным. Раз в неделю на пароходе приготовлялась для желающих ванна. Она состояла из громадного деревянного ящика, в котором одновременно могли мыться до десяти человек, причем вода не менялась, так как на кораблях пресную воду вообще берегут. Судите сами, можно ли было пользоваться такой ванной, к тому же она всегда была набита японцами или японками, которые вовсе не стеснялись друг друга и тут же рядом, в райских костюмах, ожидали своей очереди.

После утреннего туалета мы принимались за утренний завтрак и, покончив с ним, садились за испанский язык. Я организовал правильные занятия, по два часа в день, между завтраком и обедом, проходя приблизительно по одному упражнению Берлица {277}каждый день.

Успешнее всех в испанском языке был Нечаев, хорошо владевший французским языком; затем шел Гильбих, потом Курбатов, хотя и классик по образованию, но не очень способный; слабее других были Оранжереевы, в особенности старший. Просил разрешения присутствовать при этих занятиях и студент Пушков. Дамы не принимали участия, так как им не на кого было оставить свою детвору. В дни стоянок, по просьбе учеников, уроки отменялись; сам же себе я этой льготы не разрешал и, кроме обязательных общих занятий, посвящал ежедневно еще не менее двух часов для подготовки преподавания на следующий день.

После обеда время проводили на палубе, любуясь простором океана, играми дельфинов, летучими рыбками и стаями корморанов, сопровождающими судно в ожидании подачек, падающих из кухонь. Так время незаметно проходило до ужина, а после него ежедневными развлечением было наблюдать за дивным закатом солнца, когда небо загоралось такими цветами, что если бы какой-либо художник успел схватить любой момент этой быстро меняющейся картины, то, я уверен, никто не поверил бы ему и счел бы это за болезненную фантазию декадента. Затем приходилось спускаться в трюм и взбираться на свое незатейливое ложе.

Пока была тихая погода и жара не особенно донимала, ночи были сносны. Хотя спать было и не особенно удобно и жестковато и под головой вместо подушки сверток собственной одежды, но ко всему этому можно было привыкнуть, и после дня, проведенного на открытом воздухе, спалось сносно. Иллюминаторы с обеих сторон были открыты, и постоянный сквозняк разгонял духоту в тесном помещении, набитом людьми в два этажа. Но когда была свежая погода и разводилась порядочная качка, иллюминаторы задраивались, кислород быстро исчезал, становилось страшно душно, в томительной испарине поворачивался с боку на бок, жадно ища воздух.

Ко всему этому присоединялась морская болезнь. Лично я вовсе не подвержен этому недугу, но среди пассажиров очень многие страдали им. Судите сами, насколько приятно было слушать иногда у ближайших соседей приступы этой болезни. Яростные удары волн, с гулким громом обрушивающиеся на стальные борта корабля, зловещее скрипение внутренней деревянной обшивки и коечных стоек, болезненные стоны несчастных данников морской болезни, спертый воздух, отравленный к тому же зловонной рвотой, создавали кошмарную обстановку, а спастись было некуда: на палубе негде было укрыться ни от ветра, ни от дождя, ни от фонтанов брызг, вздымаемых носом корабля. Волей-неволей приходилось коротать ночь в этом аду в томительном ожидании рассвета. К счастью, на нашу долю выпало только несколько таких ночей на переходе от Гавайских островов к Сан-Франциско, все же остальное время погода была на редкость благоприятная.

На девятый день после нашего выхода из Нагасаки впервые показались на горизонте смутные очертания земли; мы подходили к главному острову Гавайи.

Было утро. Маленький, юркий японец с золотыми зубами, что, кстати сказать, очень в моде у японцев, заведующий нашим трюмом, суетливо выстроил нас на палубе в две шеренги по ранжиру, для медицинского осмотра американского доктора, прибывшего на пароход на лоцманском катере. На правом фланге стояли рослые сикхи, потом наша европейская группа, и затем мелкорослые азиаты. Медицинский осмотр был очень краток и поверхностен, никаких больных обнаружено не было. Спутники мои предвкушали уже удовольствие ступить на твердую землю после полуторанедельного пребывания на зыбкой палубе и посмотреть новые места. Но, увы, не тут-то было; съезд на берег был разрешен лишь пассажирам первых двух классов. Наученные горьким опытом тайной и настойчивой инфильтрации японских эмигрантов, американские власти категорически воспретили спуск пассажиров третьего класса, и так как пароход был ошвартован у самой пристани, то у каждых сходней стояло по два американских полицейских, тщательно поверявших документы получавших разрешение пассажиров. Исключений не было сделано ни для кого, даже юркие еврейчики из нашего трюма и те не могли ничего поделать, и нам пришлось полюбоваться городом с палубы парохода, то есть ничего не видеть, так как город заслонен высокими пакгаузами и портовыми зданиями.

Упомянув выше о том, что судовое начальство, несомненно осведомленное о том, кто мы такие, тщательно скрывало эту осведомленность, я добавлю здесь, что оно, очевидно, дало соответственные инструкции и прочему персоналу судна. Помню, как в первые дни нашего пребывания на «Сейо-Мару» один молодой матросик очень приветливо улыбался при встрече со мной; несколько раз, проходя мимо, он дружески похлопывал меня по плечу, говорил «You are a gentlman» [178]и вдруг ни с того ни с сего перестал замечать меня. Ну да это, пожалуй, и лучше.

У Гавай простояли сутки и затем пошли к Илу, самому большому острову Гавайского архипелага, на котором находится знаменитый беспрерывно действующий вулкан Мауна-кеа. На этом острове живет уже около 200 тысяч японцев, на плантациях сахарного тростника, и там мы должны были высадить часть пассажиров и выгрузить порядочно риса и других продуктов для надобностей колонистов.

К Илу мы подошли на рассвете и стали на якорь в расстоянии около километра от берега. Высадка пассажиров и выгрузка производилась на большие плоскодонные шаланды, которые затем медленно буксировались маленькими пароходиками к берегу. Здесь нас, трюмных обитателей, ожидало новое разочарование: запрет съезда на берег, а так хотелось посмотреть на мировую достопримечательность – кипящий вулкан. Наши спутники второго класса, Руденский, Никольский и Бурышкин, получили разрешение. Поездка их заняла около суток, так как вулкан находится в отдаленной части острова. Попали они туда ночью. Вулкан был в сравнительно спокойном состоянии, и дно его кратера, по их описанию, не представляло сплошного огненного моря, а, скорее, напоминало обширный город с ярко-освещенными улицами и светлыми точками наподобие окон в темных массах полуостывших шлаков. В общем, впечатление было сильное, и они не жалели, что истратили по тридцать долларов с человека за это удовольствие. Последнее обстоятельство послужило нам некоторым утешением; даже при разрешении съезда на берег экскурсия эта была нам не по карману.