Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Японские юноши, которые сопровождали меня в моих прогулках, охотно знакомили меня с интересными эпизодами прошлой жизни народа. Несмотря на то что реформами микадо [168]Мутсу-Хито {266}прежний средневековый уклад был уничтожен и возврата к нему нет, тем не менее он не вычеркнут из традиций народа: японцы не стыдятся своего прошлого, напротив, они гордятся им. Благоговейно чтут память сорока ронинов, покончивших с собой на могиле своего дайме {267}, и много других случаев преданности вассалов своему сюзерену заботливо передаются поколению, вырастающему в совершенно иной обстановке. В то же время тщательно поддерживается культ монарха.

Беседуя с моими молодыми спутниками, я неоднократно замечал, что они никогда не произносили имени микадо, ни умершего Мутцу-Хито, ни ныне царствующего Хирохито {268}. Заинтригованный этим, я спросил объяснения. Они мне пояснили, что особа микадо настолько почтенна, что когда человек произносит его имя, то должен принять соответствующую почтительную позу. Это совершенно азиатская черточка, пережиток той старины, когда микадо был полубогом, но мне она была симпатична.

Большой компанией, с участием английского консула и его дочери, совершили однажды большую прогулку, занявшую около половины дня, на вершину самой высокой из окрестных сопок, футов около тысячи над уровнем моря. Подъем большей частью шел по руслу сухого в данное время года потока, кое-где в особенно крутых местах была высечена в скале лестница с очень высокими ступенями. Не для туристов была она сделана в свое время, а для пилигримов, так как на вершине сопки была кумирня, некогда очень почитаемая местным населением. Ныне она совершенно заброшена: стены из непрочного сырца развалились, буйная растительность заполнила внутренность здания, лишенного крыши, кругом безлюдье: ни одного бонзы, ни паломника, лишь стая каких-то птиц, похожих на наших грачей, только немного помельче их, с шумом поднялась при нашем приближении. Да, религия играет очень незначительную роль в современной жизни японцев, пожалуй, в этом отношении они даже опередили белых дьяволов, которых они так ненавидят, но им же вместе с тем тщательно во всем подражают.

Прежде чем закончить с описанием моей жизни в Японии, упомяну здесь о странной особенности японского языка – отсутствии фонетических ударений, существующих во всех знакомых мне языках и нередко придающих совершенно различный смысл одинаковым по орфографии словам. Японские юноши объясняли мне, что иностранцы, даже давно обосновавшиеся в Японии, никак не могут свыкнуться с этим: всегда говорят Тóкио вместо Тóкиó, Киóто вместо Киó-тó, Цурýга вместо Цý-рý-гá и так далее. Прислушиваясь к говору японцев, я заметил эту особенность. Обычное приветствие у них кон-ни-чи-ва [169]действительно произносится так, что вы не обнаружите, на какой слог падает ударение.

Припоминается мне по этому поводу анекдот из моего далекого прошлого. Когда я был в Инженерном училище, преподавателем физики был у нас известный Краевич {269}, на учебниках которого выросло не одно поколение. В то время он был стариком лет за шестьдесят [170], очень нервным, раздражительным. Для нас он был грозой; репетиции его нередко обозначались поголовными единицами и нулями. Училищное начальство принимало в расчет его характер и выводило средний годовой по какой-то особой системе, где при целом ряде единиц и нулей, вопреки правилам арифметики, средний не понижался ниже шести баллов. В особенности страшна была первая встреча с ним, когда он нервной, быстрой походкой вбегал в класс, теребя скуфейку, неизменно прикрывавшую его голову, и останавливался около кафедры со списком в руках; весь класс замирал, с тревогой ожидая, чей настанет черед идти на казнь. Был у нас один юнкер по фамилии Чечелев {270}, и вот однажды дошла очередь до него. Не знаю почему, Краевич заинтересовался его фамилией.

– Скажите, пожалуйста, господин Чечелев, как произносится ваша фамилия: Чéчелев, Чечéлев или Чечелéв?

Ни жив ни мертв, тот отвечает, произнося раздельно по слогам (на японский манер):

– Че-че-лев.

– Хорошо-с, я это уже слышал, но на каком же слоге ударение?

Тот снова повторяет еще раздельнее:

– Че-че-лев.

– Удивительный случай! Первый раз в жизни встречаю человека без ударения. Садитесь, господин Чé-чé-лéв.

Нужно ли говорить, что эта кличка, как репейник, пристала к бедному Чечелеву. Не были знакомы ни Краевич, ни мы с японским языком, иначе Чечелев не поплатился бы так жестоко за минуту обалдения.

Незаметно приблизился срок нашего отъезда из Японии; в конце мая пароход «Сейо-Мару» должен был прибыть в Иокогаму, откуда, после трехдневной стоянки, отплыть в свой рейс через Гавайи в Сан-Франциско и затем вдоль западных берегов Америки до Вальпараисо.

В Иокогаму мы решили отправиться не по железной дороге, а на пароходе по Японскому Средиземному морю. Путь этот был почти на сутки продолжительнее, но значительно дешевле, в особенности по части багажа, который у наших семейных спутников был довольно значительный.

Перед отъездом мы решили почтить прощальным ужином нашего попечителя, полицейского переводчика Танаку, о котором я упоминал выше. Незатейливый ужин устроили в японском ресторане с обильным возлиянием саки [171]: преотвратительная на вкус рисовая водка, которую японцы к тому же пьют сильно подогретой и прихлебывая глоточками из маленьких фарфоровых чашечек.

Танака был очень польщен и, по-видимому, тронут, насколько это доступно японцу, оказанным ему вниманием. Расчувствовался, ругал на чем свет стоит большевиков, утешал нас, что конец их близок, что в Россию вернется царь, который вовсе не убит, а жив, но где он находится, никто не знает, кроме микадо. Настойчиво, уже коснеющим языком он повторял свое утверждение: «Вот увидите, припомните мои слова и скажете: да, Танака говорил правду».

Увы, не один Танака, а многие из нас в то время, когда не были еще опубликованы результаты следствия о зверском уничтожении царской семьи, жадно прислушивались к самым невероятным слухам о чудесном спасении екатеринбургских мучеников.

На следующий день, 25 мая 1920 года, я, сердечно распрощавшись с Бобровскими, остававшимися в Чофу ожидать следующего рейса, приехал в Симоносеки и оттуда прямо на пароход, который должен был доставить нас в Иокогаму.

Плавание наше продолжалось несколько более полутора суток, к сожалению, в это входило две ночи и один день. Говорю – к сожалению, – так как было на что полюбоваться; пароход шел все время в виду берегов и многочисленных островков, разбросанных по этому морю. Ряд восхитительных пейзажей непрерывной панорамой развертывался перед нашими глазами, и то и дело приходилось переходить от одного борта к другому, чтобы не пропустить чýдного вида.