Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Кстати, упомяну здесь об отношении к нам японцев. В общем они не проявляли к нам никакой неприязни, но и никакого участия, вернее, якобы не замечали нашего присутствия и не интересовались теми причинами, которые загнали нас в их страну. Никаких стеснений в смысле передвижения не было, но в то же время мы чувствовали, что за нами неотступно следит недремлющее око японской полиции. Возвращаюсь, например, я из поездки в Токио. Только что выхожу из вагона на перрон, как ко мне подскакивает юркий субъект в гражданской одежде и рекомендуется:

– I am a police. – И затем добавляет: – General Minouth, ffty two years? [164]

После утвердительного ответа, успокоенный, исчезает. Я смеялся, что вся Япония знает, сколько мне лет; хорошо, что я не дама, скрывающая свой возраст.

В личных сношениях японцы неизменно проявляли обычную по отношению к европейцам приторную вежливость. Вечная улыбка, смеющиеся узенькие глазки, беспрестанное шумное вдыхание в себя воздуха, которым вы дышите, поклоны, приседания, напускная простоватость, но за этим всем, как за непроницаемой завесой, скрывается глубокая ненависть к европейцу. Не могут помириться японцы с тем, что мы признаем их низшей расой, и не могут простить нам этого. Если бы можно было прочесть, что скрывается за этими веселыми карими глазками у этих добродушных простачков, то, наверное, мы относились бы к ним с большей осторожностью, чем это было ранее.

По этому поводу припоминается мне мимолетная встреча в 1902 году.

Был я приглашен на полковой праздник квартировавшего в Петербурге 145-го пехотного Новочеркасского полка [165], в котором я три года тому назад отбывал ценз годичного командования ротой. Бывшие сослуживцы очень приветливо встретили меня и в дружеской компании познакомили меня с прикомандированным к полку, для ознакомления со службой, японским майором Танакой. Среднего роста, с сухощавым скуластым лицом, подстриженными черными усикам, лет тридцати – тридцати пяти, Танака был в самых приятельских отношениях с офицерами полка. Они покровительственно похлопывали его по плечу, многие из них были с ним на ты, подтрунивали над ним, что японский язык очень похож на русский: по-ихнему «банзай», а по-нашему «вонзай», и Танака «вонзал» с ними рюмку за рюмкой, смеялся, отшучивался, ну, словом, рубаха-парень, закадычный друг России.

В начале 1903 года он вернулся в Японию. Наступила Японская война. Услышал я в первые о Танаке после неудачной для японцев кавалерийской стычке у Вафангоу, когда японцы должны были признать превосходство нашей конницы и после которой они тщательно прятали свою кавалерию за пехоту. Пронесся тогда слух, будто Танака убит в этой стычке, но слух оказался ложным, так как по агентурным сведениям какой-то Танака занимал довольно важный пост в японской Главной квартире. Пока это вполне естественно: друзья в мирное время – честные враги во время войны. Но вот в первый приезд мой в Токио я как-то поинтересовался узнать у полковника Подтягина о тогдашнем военном министре, генерале Танаке, не тот ли это Танака, который проходил службу в Новочеркасском полку, и после его утвердительного ответа, высказал предположение, что, быть может, есть возможность при его содействии получить какие-либо льготы для русских беженцев. На это Подтягин ответил мне, что среди членов японского правительства именно Танака проявляет наибольшую враждебность к русским. Не знал я еще тогда о пресловутом завещании Танаки {264}, в силу которого Япония не только должна вытеснить нас окончательно из Маньчжурии, но отобрать от нас всю Восточную Сибирь, вплоть до Байкала. Эти грандиозные планы роились в голове самурая, должно быть, уже и тогда, когда он запанибрата с русскими офицерами «вонзал» рюмку за рюмкой у стойки полкового собрания. И таких, как Танака, большинство – это прототип японца.

Но вернусь к своему пребыванию в Чофу. Спустя несколько дней после прибытия туда я собрался в Токио для того, чтобы окончательно решить наш вопрос о поездке в Аргентину, получить визы для себя и для своих спутников и заказать билеты на «Сейо-Мару». Забрав паспорта Гильбиха, Оранжереевых и Курбатова, я поехал, но теперь уже не в скором поезде, как в предшествовавшие поездки, когда мы ездили на казенный счет, а в обыкновенном, во втором классе, который по удобствам приближается к нашему третьему и даже уступает ему, так как места для пассажиров расположены лишь на двух параллельных сиденьях вдоль продольных стен вагона, как это было в петербургских трамваях.

Весь путь надо было проводить, сидя на своем месте, имея справа и слева по соседу. Не прилечь, ни облокотиться, ни размять ноги, утомленные от долгого сидения, так как нет никакого коридора, а узкий проход посреди вагона загроможден излишком багажа пассажиров, не поместившегося в сетках. При поезде имелся вагон-ресторан с европейской кухней, но с ценами, недоступными для моих финансов; поэтому я прибег к японскому способу питания, который состоял в том, что покупал на станциях у специальных продавцов коробочки из тонкой фанеры, заключающие: одна – за 60 йен, – аккуратно вырезанные кусочки рыбы, мяса и всякого рода овощей, приправленные пикантной соей, а другая – за 40 йен [166], – вареный рис. К этим коробочкам прилагались две палочки, которыми японцы очень ловко управляются вместо вилок, но я и не пытался упражняться в этом искусстве, имея карманный прибор из ложки, ножа и вилки. Другие продавцы предлагали за 10 йен маленький глиняный чайник вместимостью в один стакан с горячим японским чаем, но, конечно, без сахара. Две порции такого рода пищи в течение суток могли спасти человека от голодной смерти, а японцы, вообще очень умеренные в пище, довольствовались даже и одним приемом.

Поезд шел около суток. Днем путешествие это было еще более или менее сносно, так как развлекало отчасти смотрение в окно, поворачиваясь боком то в одну, то в другую сторону, пока не сводило шею, ибо вы сидели спиной к окну; отчасти наблюдение над пассажирами, которые располагались как у себя дома. Но ночь была страшно томительна, и с нетерпением ожидал я рассвета, лишь изредка забываясь в коротких промежутках дремоты. Японцы приспособлялись как кто мог. Против меня сидела пара: муж в офицерской форме, жена в национальной японской одежде и маленький ребенок лет пяти. Занимали они три места. На ночь для мужа освободили два места, на которые он улегся, поджав ноги и, для верности, охватив их рука ми; ребенка положили на третье место вплотную к стенке, а жена опустилась на колени перед сидением, положила голову на оставшееся свободным место и так провела всю ночь. Несколько раз, когда муж во сне выпускал из рук скорченные ноги и выходил из пределов отведенной ему территории, она бережно отстраняла их от ребенка. На рассвете эта парочка покинула нас.