Амшей Нюренберг - Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Хвойник рассказывал о Н. Н. Соколовой, заведующей изоотдела «Советского искусства». Она делит мир на две группы людей: на тех, которые согласны дать статьи для «Советского искусства», и на тех, которые не согласны дать. Она потеряла всех друзей и даже недругов и вынуждена испытывать холодное одиночество.

Звонил Осмеркин, любитель телефонных разговоров:

— Знаешь, побывал на юге и расцвел. Очевидно, мы, южане, нужда емся в теплом воздухе. Другой тонус работы, другое состояние, пульс. Надо съездить туда и там работать. Художника все же тянет на родину.

На диспуте о левых и правых

Хорошо было бы для основного тезиса своего доклада взять объявление из метро: «Проходите слева — стойте справа. Зонтов и чемоданов не оставлять».

Ржезников, человек с думающей головой, сказал мне:

— Есть у нас совершенно выхолощенные художники. Они хорошо зарабатывают, но не творят. Они заняты только тем, как бы переписать какую-нибудь фотографию и хорошенько заработать. К таким я отношу Денисовского, Модорова и других в их стиле.

Ноябрь

Жаловался Тихомиров:

— Сегодня приставал ко мне Иогансон: «Дайте мне материалы для моего доклада „Пути советского изобразительного искусства“». Получил звание доктора искусствоведческих наук, а выпрашивает советы для го ловы. Хорош доктор, не знающий своего предмета!

Говорят, что этот доктор никогда не читал книг и что его никогда не видали в обществе книги.

4 декабря

Был у Кончаловского.

Были Фальк и другие. За ужином, как водится, говорили о наших изодельцах. Кончаловский с большим раздражением говорил о шайке дельцов, захватившей инициативу в устройстве выставки «Наши достижения».

— Они себе по залу отхватили, а о других не думают. Комитет во главе со Шквариковым приезжал ко мне упрашивать дать работы. Не хотелось, очень не хотелось. И все же дал. И что вы думаете? Эти молодчики зарезали все четыре портрета, отобранных комитетом. Я, как узнал — к Шкварикову. «Говорил я вам, что это лавочка? („И грязная“ — добавил я.) Вы обиделись. Теперь согласны». Шквариков меня успокоил: «Не волнуйтесь, Петр Петрович, все уладится. Ваши портреты будут висеть».

В. Мешков

На улице меня обнял Мешков. От него пахло вином.

— Амшей.

— Вася.

Разговорились.

— Бегу из дома верхнемасловского. Вот мертвечина. Знаешь, это ведь крематорий. И похож он по форме и архитектуре. Сволочь Герасимов. Это он выбирал стиль. Какая тоска и мертвечина в этом жутком сером доме. Все какие-то крысиные и мышиные люди. Разве такие жильцы могут что-нибудь хорошее создать! Ты не согласен со мной, Амшей?

Ко мне ходит народ. Придет кто-нибудь, а за ним сейчас же другой: «Ты его не приглашай, он такой-то и такой-то». Да черт с ним. Ходит этот хромой Симанович. Жалко его. Больной. Так нет. Выкинь его, выплюнь его. Почему?

Все сидят, запершись, закрывшись, и что-то делают. А что делают, черт их знает. Векселя ли фальшивые подделывают, деньги ли печатают. Черт их знает. Половина дома — богадельня, половина — крематорий.

Никто не веселится, не смеется, не хохочет. Зайдем к рабочей молодежи нашей. Живут по-настоящему, по-советски, а эти — гм.

И другой дом. Тот — лазарет. Стучусь недавно к Ефанову. Пять минут возился. Или жидкость прятал, или репродукции слизывал. Черт его знает! То же и у Петра Котова. Ну и публика.

В Ц. Б., центре всесоюзной халтуры и пошлости, висит стенгазета с заголовком «Искусство в массы».

Оргкомитет выставки «Наша Родина» устроился в здании старинной церкви. Касса выдачи авансов приютилась под фреской «Крещение Руси».

С. Герасимов, говоря о своем Ц. Б. художественных заказов, сказал:

— Это не Ц. Б., а Б…Ц.

Добычина говорит:

— С такой фамилией, как Шквариков, нельзя заведовать изотделом Комитета по делам искусства. Как нельзя заведовать больницей с фамилией Гробов.

В. Мешков говорит:

— Отец мой сказал: «После того, как я увидел сангины Кацмана, — я бросил свои и уже не могу ими заниматься».

О Василии Яковлеве: «Он — неплохой человек, только аферный».

О живописи:

— Трудно работать, трудно в руках кисть держать. Почему? На кисти висят Шквариковы, Быковы, Бескины. Слишком много груза!

1960. Моя девочка. Бумага, сангина. 21.5×17

Федор Богородский демонстративно счастлив своей семейной жизнью: «женой замечательной и гениальным сыном». Это заслонило собой всю его живопись.

Верхнюю Масловку называют «Нижней Монпарнасовкой».

Один и тот же натурщик позирует на разных этажах и в разных мастерских, в разных позах и ролях.

Так, один натурщик — пожилой, в поношенном костюме, с небритым желтым лицом человека, потерявшего вкус к жизни, — позировал на 5-м этаже в качестве вредителя, на 3-м — председателя колхоза, на 1-м в роли стахановца.

Бывает наоборот.

Закупочная комиссия

Закупочная комиссия обходит наш производственный дом на Масловке и закупает для выставки пейзажи и натюрморты. Чтобы сохранить установившуюся традицию, МОССХ назначил председателем комиссии художника, не пользующегося ни любовью, ни уважением художнической массы. Это, разумеется, натуралист, пишущий под цветные фотографии. Ходят слухи, что первым номером высокой деятельности комиссии было приобретение у ее председателя продукции на 43 000 рублей. В нашем доме комиссия приобрела картины только у трех художников, живущих на первом этаже. На сто двадцать мастерских это, конечно, маловато. Рассказывают, что на втором этаже комиссию встретили руганью. На третьем — фразами, в которых чувствовался накал нуждающихся. На четвертом — кулаками.

Небывалый в жизни дома скандал. Особенно всех возмутило то, что комиссия входила к нам, как в инфекционные камеры. Не здороваясь, не прощаясь, не разговаривая.

1962. Портрет внучки. Бумага, пастель. 50×37

1961. Москва. Амшей Нюренберг с женой Полиной на своей персональной выставке

1964, cентябрь

Виктор Перельман сегодня мне рассказывал:

«В час ночи телефонный звонок. Кто это надумал ночью звонить? Беру трубку…

— Виктор, ты?

— Я.

— Здорово! Говорит Саша Герасимов!

— Чего это ты так поздно людей беспокоишь? — спросил я его.

— Не спится… Все думаю…

— О чем же ты, Саша, думаешь?

— О том, что мало объективности было в моей общественной работе… — И, после долгого молчания: — Если бы мне пришлось вновь вести такую работу, я был бы более объективным…