Григорий Гнесин - Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие

Вагнер – немецкий богатырь – со своим новым звучанием и совершенно новой формой оперы…

– «Риенци» … Что «Риенци»… Это же пустяк. Там он весь во власти Мейербера. Но «Летучий голландец»… Какая странная манера письма… Только у героини есть одна баллада, а всё остальное – это цепь, музыкальная цепь, где звено связано со звеном – без всяких арий, без всяких передышек… Какая свобода гармонизации, какое неслыханное изобилие хроматизма… Но дальше… дальше… «Тангейзер», «Лоэнгрин». Какая грандиозная феерия! … Какая глубина мысли. Какая красота звучаний… Да, это богатырь… Никогда не мыслилось, что величайшие достижения в оперном искусстве возможны с двух сторон. Я, Верди – подошёл с одной, он – Вагнер – подошёл с другой… И мы должны встретиться и в творчестве и в жизни…

1883 год. Венеция. Театр «Фениче». В полуосвещённом проходе гулко разносились шаги старика, одетого в темно-зелёную ливрею капельдинера. Старик вел возбуждённую и мрачную беседу с самим собой. Шумно шагал он взад и вперёд, как будто поставил себе целью показать людям в зале, что он что-нибудь значит, что он находится на своем посту… Вдруг он поднял голову, его слегка сгорбленная фигура приостановилась и он двинулся навстречу господину, тихо приближавшемуся по коридору.

– Сегодня вход закрыт. Вход воспрещается. Здесь частное празднество.

Встреченный этими словами человек был одет в тёмно-коричневое пальто и держал в руке чёрную мягкую шляпу. Он спокойно остановился перед капельдинером и посмотрел на него медленными, очень голубыми, слегка влажными глазами. Несмотря на то, что его неподстриженная короткая борода была почти совсем седой и мягкие, юношески густые волосы уже совсем побелели, никому не пришло бы в голову назвать этого человека старым.

– Вход воспрещён. В театре частное торжество.

– Вот как. Значит, я должен уйти, Дарио?

Старик капельдинер онемел, глотнул воздух и как бы поражённый молнией, вытаращил глаза и начал бить себя по щеке.

– Ах, я болван… Он узнал меня, а я его не узнал. О, синьор маэстро! Что мне делать? Сердце моё трепещет. Вы неизменны, а я вас не узнал. Вы почтили нас. Какая неожиданность. Давно вы не удостаивали нас, синьор маэстро. Постойте-ка: в шестидесятом году вы в последний раз почтили нас… Голова идёт кругом от шума и от этой безумной музыки…

– Меня радует, что вы всё служите в театре, Дарио.

– Ветеран, бедный ветеран… Я помогал ещё при «Эрнани». Вот музыка, вот красота. Там я знал всё, наизусть всё… Сорок лет служил я наверху, работал в хоре, гримером, ламповщиком, механиком… Вы меня узнали, маэстро… Вы почтили нас… Я бегу к секретарю… Вас должны принять.

– Наоборот. Ни один человек не должен узнать о том, что я был здесь. Я один день провел в Венеции, сегодня еду домой… Это только каприз, что я решил ещё раз взглянуть на ваш старый театр…

– Понимаю. Молчу. Инкогнито…

– А там внутри?

– Там внутри. Они чествуют немца.

– Какого немца?

– Ну того, что сегодня именинник. Впрочем, может быть, это именинница. Возможно, такое, что они производят эту музыку ради святого праздника…

– Как зовут немца?

– Вагнер. Арриго или Федерико, или что-то в этом роде. Они играют его симфонию. Эта симфония тянется уже почти час. И за ней не последует опера. Вообще этот Вагнер чудак и дьявол. Мне много что рассказывали про него.

– Что же рассказывают?

– Он хочет уничтожить антракты в театре. Подумайте только, сеньор маэстро, вам придется слушать подряд три или четыре или пять актов, тихо сидеть. Не вставать, не говорить, даже нельзя сморкаться в продолжении целой оперы. Что за безумие, я вас спрашиваю? Человек прослушал один акт, получил удовольствие, довольно; он хочет немного пройтись, немного покурить, осмотреть публику, завести разговор, покритиковать певцов. Но нет, это будет запрещено, как уже запретили «бисы».

– Это все его преступления?

– Ах, мне рассказывали ещё худшие вещи. В одной пьесе этот еретик выносит на сцену святые дары. Это ведь богохульство. Разве это полагается на сцене?

– А что полагается, по-вашему, на сцене, Дарио?

– Хорошее пение. Пение, которое захватывает. Опера с хорошим пением.

В этот момент заключительный аккорд торжественно оборвался в высочайшем крещендо литавр…

– Я должен помогать там, у буфета. К сожалению, это моя обязанность. Простите. Вам недолго придётся здесь.

– Сейчас вернусь к вам назад.

Чествование окончилось. Несколько мальчиков-учеников пробежали мимо Верди вниз по коридору, чтобы приготовить гондолы к отплытию.

Наконец, появился сам великий человек, окружённый толпившейся и теснившейся вокруг него группой людей. Вагнер накинул светлое пальто на фрак и держал цилиндр в руках. Его бледный, слегка покрытый белым пушком, изборождённый морщинами лоб, сиял, точно очарованный волшебным светом. Его маленькая фигура напрягалась в неистовой энергии, безудержно изливавшейся из него.

Он очень долго говорил на своем экспансивном немецком языке; он поучал, объяснял, шутил… Молодые люди, к которым Вагнер обращал свои слова и жесты, не владели собой. С глазами исступлённых фанатиков, с отвисло-разинутым ртом пьяных, впивали они слова, которых не понимали…

Маэстро Верди стоял спокойно, в тени высокой дверной ниши. Когда он увидел приближающуюся опьянённую толпу, у него мелькнуло, что несмотря на бурные овации и факельные шествия, несмотря на поклонение, которое оказывал ему настоящий народ, всё это обоготворение относилось в конце концов не к нему, не к творцу этих мелодий, а к самим мелодиям. Личность же его за этим творчеством оставалась немой, жила неведомой по ту сторону деяний и побед. И, увидев эту окружённую толпой фигуру, маэстро внезапно почувствовал ещё одну вещь: это не творчество, это – человек. Его подвиг связан с ним, его слава – он сам…

В это мгновение Вагнер остановился около дверной ниши и увидел человека наверху в тени.

Облик Верди внезапно изменился. Приятная мягкость исчезла с лица; мрачно-замкнутое выражение его молодых лет заменило её… Голубые впалые глаза стали холодными. Взгляды обоих встретились, и этот миг был – событие.

Взгляд Вагнера встретил лицо, которого он не знал, лицо чужое, не поддающееся власти его очарования, лицо жёсткое, замкнутое и не льстящее ему, как другие. Он увидел лучи, исходящие из глаз, полные гордости и неприступного одиночества, неутомимую силу, которая в нём не нуждалась и которая существовала и действовала вне затаённого тяготения покорить мир.

Взгляд Верди увидел сначала вопросительные, поражённые и как бы обеспокоенные глаза. Но тотчас исчезло смятение, и присущее этим глазам сияние вспыхнуло вновь: призыв любви, желание увлечь, что-то почти женственно могучее, что-то вечно пламенное, немой вдохновлённый крик: «Будь моим».