Григорий Гнесин - Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие

Компания скрылась в темноте подъезда. Доносилась перебранка гребцов. Маэстро всё ещё стоял неподвижно на своем месте.

– Я – Верди, ты – Вагнер… Мы оба старики – родились в одном году… Он двигает всё и парит над всеми… Я нерешителен и безмолвен, все еще робкий крестьянин из Ронкола… Вот в чём истина…

Ещё недавно, совсем недавно мне казалось, что я должен умереть… Я слишком много создал… Да, я много создал… Сегодня или завтра я должен умереть… Но всё то, что я сделал, больше не принадлежит мне. Его нет. Я вычеркнул его. Как двадцатипятилетний юноша я должен ещё совершить мое настоящее дело… Но не поздно ли…

Десять лет пустоты… Но здесь это должно удаться. Только здесь. Кто же во всём виноват, как не он… Если бы не было его, я мог бы работать… Это какое-то колдовство…

До сих пор я боялся себя. Да, чёрт возьми, боялся. Но теперь я восстаю. Теперь я восстаю. Это безумие. Но я ясно чувствую, что будет борьба. Бороться. Да, бороться.

Верди садится в гондолу и закрыв глаза, отдавших покою тихого канала, вновь возвращается к то сладостным, то мучительным думам.

Через полчаса он сидел в кабинете своего старинного друга – одного из крупнейших революционеров Италии, спутника Гарибальди во всех его боях, а ныне отставного сенатора.

– Верди! Я чувствую, что теперь уж не то, что было прежде. Что у тебя теперь не только несколько явных и грубых, но множество тайных и коварных врагов. Что-то неуловимое носится в воздухе, что-то оскорбительное.

– А? Ты это тоже почувствовал? Этот вопрос занимает меня больше десяти лет. Это началось с «Аиды» и даже ещё раньше. Я стал замечать иногда в отношении ко мне не то, что враждебность, а скорее приглушённое презрение.

– Даже сюда, в Италию, проникла эта зараза. О, неблагодарные, о, собаки! То, что молодёжь покидает тебя, быть может, лежит в природе вещей. Но если синдик и городская дума Болоньи избирает почётным гражданином этого Вагнера – это возмутительно, Джузеппе, возмутительно. Следовало бы отказаться от родины.

– А что, если они правы?

– Правы? Правы?! Верди! Час настал. Величайший час твоей жизни. Ты должен давно доказать, кто ты. Ты должен в пыль втоптать этих остряков. Я всё обдумал. Хотя мы оба почти однолетки, ты, однако, намного моложе, у тебя есть сила, сила для двадцати произведений. Новой неожиданной вещью ты должен их испугать, поразить, устыдить. Ты должен восстановить свой божественный мир! Это – твой великий долг.

– Во-первых, дорогой мой, не может художник создать хорошую вещь, если он заранее намерен напугать, поразить, устыдить. Малейшее щегольство, маленькая надуманность – червь, подтачивающий тело произведения… И, во-вторых – такое повсеместное ко мне отношение имеет, очевидно прочное основание. Мы оба, друг, должно быть, остановились и сами не ощущаем всю огромную тяжесть этого. У каждого есть свой день, но только один день; он бывает раньше или позже.

– Но у тебя было уже много дней, Верди… Создай себе ещё один.

Пауза.

– А что, если я работаю над новой оперой?

– Ты пишешь?! О, я счастлив, Верди. Теперь ты покажешь варвару и всем этим людям кто ты такой. Доверься мне, я буду молчать даже на пытке. Это та «Марион Делорм», о которой ты мне некогда говорил? О, если хочешь, не говори мне ничего.

– Послушай, я даже хочу показать тебе два отрывка из этой оперы. Меня очень интересует, какое впечатление они произведут на тебя. Но прошу тебя, своё мнение скажи после второй вещи.

<���Музыка из «Отелло».

1. Из дуэта Отелло и Яго.

2. Из песенки об ивушке>

– Это вечное, Верди, вечное. Лучшее, что ты когда-либо писал. Победа! Победа!

– А как тебе понравилась первая вещь?

– Первая вещь? … О, всё, что ты пишешь, великолепно. Но, может быть, я ещё не понимаю. Но это… тяжело… Прости, но это совсем не итальянское… Но песенка, песенка – это божественно.

Надменный и чуждый стоял перед ним маэстро. Волосы и борода, эмблемы поседевшей доброты, почернели, голубые глаза потемнели, выражение лица стало замкнутым.

– Первая вещь – речитатив дуэта – очень хорош, даже замечателен, а песенка – это пустяк, старая приманка для публики. Теперь я по крайней мере знаю, что ты смыслишь столько, сколько понимала публика 30 лет тому назад. И ты хочешь, чтобы я написал новую вещь? Если бы я это сделал, ведь ты первый не последовал бы за мной. Если у меня нет никого, кроме врагов слева, то ты – мой враг справа. Я гибеллин для гвельфов и гвельф для гибеллинов. Прощай.

<���Музыка>

У молодой, талантливой Маргариты Децорци собралось большое общество. Говорили, конечно, о музыке, причем консерваторы низводили до нуля Вагнера, а прогрессисты – Верди.

– Вагнер не только музыкальное, но и поэтическое, философское и героическое воплощение эпохи, а Верди, о чисто музыкальных достоинствах которого можно очень спорить, – просто несчастье итальянского искусства. Сперва умелый кропатель, потом ловкий журналист в музыке, связанной с политикой, он в конце концов достиг известной высоты художественного сочинительства, которое ещё опасно, так как прикрывает грубость и пошлость стиля.

– Да, я тоже так полагаю, что Верди, а не Россини и не Беллини, сделал смешною в глазах Европы прекрасную оригинальную форму нашей лирической драмы. Его оперы до смешного напоминают пародию на итальянские оперы, какую можно видеть в лёгких театрах. Они и в самом деле пародии…

Децорци слушала беседу с большим неудовольствием и медленно ответила:

– Вы очень не правы, господа. Мне кажется, что вы не совсем правильно понимаете музыку Верди. Виноваты певцы и во вторую очередь капельмейстеры, которые ужасно схематично исполняют её… Его оперы, поверьте мне, меньше всего мёртвые. За несколько лет, что я играю на сцене, я научилась чувствовать публику. Когда играют Верди, театр захвачен как никогда во время исполнения других опер. Тогда мы, певцы, не слышим ни кашля, ни болтовни, ни движений, даже дети тихо сидят. Я часто говорила об этом с товарищами. Мы чувствовали, что снизу, в зале, каждый про себя поёт с нами наши мелодии. А в не очень благовоспитанных театрах это делают и не про себя. О, господа, большинство из вас хорошие музыканты, но сейчас вы судите слишком поверхностно, впрочем, я хочу вам доказать, что на вас может совсем по иному подействовать наш старый Верди. В ближайшие дни мы ставим «Силу судьбы». Позвольте пригласить вас всех.

– Правильно, совершенно правильно. Если Вагнер сверхчеловек, то поступают несправедливо, когда хотят убить этой сверхчеловеческой силой человека как Верди. Синьора Децорци нашла удивительное слово. Да, когда играют музыку Верди, то слушателя «захватывает». Пусть тексты у него кукольные, приёмы избиты, но он чувствует ритм, он – душа ритма… Вот послушайте…