Григорий Гнесин - Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие

<���Музыка>

– Браво. Браво. Брависсимо.

– И не забудьте, господа, что ещё двадцать лет назад Верди писал в одной статье: «Я утверждаю, что буду пылким сторонником музыки будущего, но лишь при условии, чтобы эта музыка была не системой и теорией, а музыкой» .

Однажды Верди столкнулся с молодым музыкантом – немцем. Последний не узнал, кто перед ним, и жаловался на ужасные условия существования, при которых трудно пробиться талантливому человеку.

– Разрешите мне сказать вам кое-что, молодой человек. Вы – музыкант, и я не сомневаюсь, что очень даровитый музыкант. Оставим в стороне ваши критические теории. Я думаю, что вы с вашим творческим духом могли бы прекрасно устроиться в настоящее время. Ведь так мало натур, способных к творчеству… А мир изголодался по музыке как никогда.

– Мир… жаждущий насладиться, по моей музыке не изголодался.

– Надо попробовать. В Германии может найтись издатель, который захочет напечатать ваши пьесы.

– В Германии? В Германии Листа и Вагнера, оглохшей от концертов? Или в Германии унылых романсов? Нет, там не может найтись издатель для меня.

– В таком случае в Италии найдётся издатель, если вы занимаетесь настоящей музыкой.

– С этим надо покончить. Я пишу не для современников.

– Вы верите в будущие поколения?

– Это мне не менее безразлично. Я просто воспроизвожу в моих композициях сущность музыки, как дерево – сущность природы. Меня не интересует, будет ли мир что-нибудь делать с моей музыкой или нет.

– Вы говорите, что современность вам безразлична. Но послушайте: перед вами ещё полстолетия впереди. Вам со временем будет всё труднее оставаться равнодушным.

– Этого я не боюсь. Я хочу становиться умнее, а не глупее.

– Теперь, милый друг, после всего высказанного, я горю желанием выслушать как-нибудь ваше произведение.

– Я ненавижу старый оркестр, напоминающий ржанье, и ещё в тысячу раз сильнее – современный балаганный оркестр, полный тины и сладкого звукового болота. Для пения я тоже не пишу. Пение изуродовано оперой. Мне остаётся (за исключением разве струнных квартетов) писать для темперированных инструментов… Посмотрите, вот несколько рукописей…

– Так сыграйте же что-нибудь из них.

<���Музыка>

<���Пауза>

– Вы, конечно, заранее знали, что я старый человек, не могу понять в этом ничего. Так как я считаю вас за искреннего и честного человека, то ясно, что я сам этому виной. Предположим, что я ещё старше, чем на самом деле. Может быть, теперь уже имеются или когда-нибудь найдутся уши, которым ваша пьеса скажет многое. Я во всяком случае не имею ни малейшего понятия, как должны быть устроены эти уши.

– Ясно, что вы не сможете сразу же постигнуть мою музыку. Прежде всего, вы должны освободиться от всех звуковых предрассудков.

– Вряд ли я окажусь способным к этому.

– Вспомните, чему только не научился музыкальный мир с течением времени.

– Это правда. То, что теперь кажется устаревшим, было во времена моей молодости освистано, как какофония.

– Ну, вот, видите. Через некоторое время эта музыка, так пугающая вас, станет совершенно доступной. Поверьте, хотя вы пока не узнаете, но это настоящие мелодии.

– Мелодии… Я, как человек романской расы, имею узкое и теперь уже устаревшее представление о мелодии… Я признаю, что ваша музыка может быть со временем понята, если люди будут обладать к тому времени соответствующим музыкальным ощущением… Дайте мне с собой одну или две пьесы. Я должен изучить их…

Верди, сидя в комнате гостиницы, копался в старых бумагах, дневниках и письмах. И сам с собой беседуя, он как бы издевался над своей судьбой.

– Безумие, безумие. Вот уже сорок лет я с чудовищным напряжением борюсь за проигранное дело. Опера, влечение к которой я наследовал в своей крови, – безнадёжное занятие… Никто не подозревает, насколько обессилены мои нервы этой безрезультатной борьбой. Мои победы были только выигрышем времени для прикрытия отступления. Меня оттесняли с одной стороны позиции на другую…

«Навуходоносор» и «Ломбардцы» после неслыханного успеха были сразу же забыты. Я создал оперу совсем иного стиля «Эрнани». Эта опера царила повсюду, но знатоки осмеивали её. А я, закусив удила, писал новые и новые оперы. Я написал «Жанну д’Арк». В то время как итальянская публика нашла оперу непонятной и революционной, в Париже она через несколько лет провалилась, как старый завалявшийся хлам.

Я не торопясь работал над «Битвой при Леньяно». Это должно было быть чем-то неслыханным. Я схватил стремительный пульс освободительных войн. После успеха премьеры, эта опера увяла. Её противоположностью была интимная «Луиза Миллер», полная грустной, сладкой мелодии. Она покрывается теперь плесенью на двух-трёх жалких провинциальных сценах.

И дальше, дальше без всякого успеха… Я хочу постигнуть переменчивую истину. «Риголетто», «Трубадур», «Травиата» написанные в два-три года. Уверенность, что я наконец достиг вечного идеала. А между тем теперь это только живые пережитки той, что давно уже не существует.

Опять надо было взять новый разбег. «Сицилийская вечерня», «Симон Бокканегра», «Бал-маскарад». Ну что же. Та или иная вещь ещё осталась на поле, усеянном обломками разрушенного строя.

Еще раз вперёд: «Дон Карлос». Тысячи звуков были неумолимо поднесены новой музыкальной воле. Гигантская партитура, в которой нет ни одного простого такта. Она стоила сотни бессонных ночей, от захода солнца до мутно брезжащего парижского рассвета.

Результат. В первый раз в газетах и в кулуарных разговорах стали шипеть и хихикать: эпигон Вагнера. Каждый технический нюанс, каждая гармоническая утончённость считалась подражанием Вагнеру, и я тогда ещё не знал ни одной ноты немца…

И, наконец, «Аида»… Последняя неимоверная вылазка из осажденной крепости… А говорят, что Вагнер осудил её… Да, да. Поистине я сражался за погибшее дело…

Разве кто-нибудь хоть раз задумался о том, что я столько раз спасал своим мужеством и горячностью прирождённую родной Италии художественную форму? Охранял её против враждебного века, когда раздвоенные люди не доверяют своим радостям и относятся с сомнением к чистому восторгу искусства. Десятки раз удавалось мне это. Но не в одиннадцатый. Старый солдат стал инвалидом. Его гибель предрешена.

И всё же. И всё же в этой неприветливой Венеции я как отшельник в пустыне, должен подвергнуться последнему искушению…

Машинально Верди перелистывает ноты. Вдруг ему попадается под руку один из тех листочков, на которые он заносит иногда свои мысли.

– Если у меня загорится дом и я, онемев от ужаса, вспомню, что в одной из комнат самое дорогое для меня существо подвергается в эту минуту смертельной опасности, неужели же я буду давать сложные объяснения прибывшим на помощь пожарным, как разыскать эту комнату. Нет, я в двух словах, с наивозможнейшей краткостью и ясностью скажу им, необходимо, чтобы они меня поняли, безошибочно поняли… То же самое делает и искусство. Искусство – это крик тоскующего сердца о помощи. Но разве подлинный крик о помощи может не желать быть понятным, может звучать неотчётливо? Нет. Нет. Такой крик происходит не от действительной нужды…