Владимир Соколов - Пришёл солдат с фронта

Я очень мало рассказал о той стороне жизни, которая не могла не волновать нас в то время. Проницательный читатель, как принято было выражаться в старинных книгах, я думаю, уже догадался, что речь идёт о взаимоотношениях с девушками. Они были. Разного уровня. По тогдашним понятиям, существовавшим среди ребят, их не принято было обсуждать. Мы прекрасно знали «кто у кого», но не задавали никаких вопросов и сами ничего не рассказывали. Большинство ребят благоразумно откладывали решение семейных проблем до окончания учёбы, однако некоторые студенты почему-то женились раньше и даже начали вести совместное хозяйство. «Женатики» бегали с кастрюльками и тарелками из женской комнаты в мужскую и обратно. Мы же, нормальные мужики, смотрели на эту кутерьму с насмешкой, но ничего не говорили.

У меня тоже была подруга — Паша Лазарева из комнаты 323. Это была скромная, легко красневшая девушка, родом из Рогачёва, маленького белорусского городка. Она рано потеряла отца. В начале войны, во время эвакуации из Белоруссии, в поезде заболела мать Паши. На одной из станций её поместили в больницу. Несмотря на оказанную медицинскую помощь, она умерла. Пятнадцатилетняя девочка осталась сиротой. Всю войну проработала Паша в казахском колхозе в тракторной бригаде. Она на лошади подвозила в поле бочки с горючим. Среднюю школу окончила экстерном. Её мужеством и жизнестойкостью я восхищаюсь до сих пор.

После окончания института мы поженились, и она стала матерью наших детей — Андрея и Татьяны.

В главе «Кувшиново» я рассказал о встрече с отцом, приехавшим в Кузьмовку из Воркуты, где он работал на лесоповале, сперва как заключённый, а затем, после окончания срока заключения, в качестве вольнонаёмного бригадира.

Родители решили поселиться на родине отца в деревне Костешино, в двадцати километрах к северо-западу от Торжка. Я посетил их в первые же каникулы зимой 1947 года. Доехал на поезде до Торжка, а остальной путь прошёл пешком по просёлочной дороге, занесённой снегом. Местами путь преграждали высокие сугробы. Хорошо, что я обулся в военные сапоги с портянками. До Костешина добрался, когда уже совсем стемнело.

Папа с мамой снимали половину дома у одного из жителей деревни. Они были очень рады моему приезду и не знали, чем только мне угодить. Однако гостил я у них недолго. Деревенская жизнь даже летом не отличается разнообразием, а уж зимой-то и совсем замирает. В то время в Костешине не было ни радио, ни электричества. И я заскучал по шумному Среднему проспекту, по общежитию. К огорчению родителей, я уехал в Ленинград, не дождавшись конца каникул. Знал, что огорчаю их, но уехал. Было немного неловко, но в молодости такие переживания легко забываются, и только теперь они снова всплывают в памяти. Чувство вины за своё невнимание к родителям появляется с возрастом. Чаще всего, увы, после их ухода.

Весной 1947 года я досрочно сдал экзамены за первый курс и снова поехал в Костешино, в этот раз на все летние каникулы. К этому времени родители купили небольшой домик на краю деревни, рядом с домом дяди Миши. Дядя Миша— брат моего отца, тот самый, вместе с которым мы жили на хуторе Косой Брод. Он жил теперь в Костешине с тётей Женей, своей второй женой, и сыном Юрой. Тётя Саша, мать Юры и других детей дяди Миши, умерла во время войны.

Я привёз с собой в подарок родителям батарейный радиоприёмник, чтобы им было не так скучно, особенно зимой. Этот приёмник я сделал сам, под руководством Лёни Ротенберга, моего товарища по общежитию. Лёня до поступления в институт работал в Саратове на радиостанции. Он был влюблён в радиотехнику и прекрасно в ней разбирался. Разговаривать о ней он мог сколько угодно, с кем угодно, в любое время суток. Однажды я наблюдал такую забавную сцену: в общественном туалете, перед закрытой дверцей кабинки стоит Лёня Ротенберг и, размахивая руками, ведет темпераментный спор на радиотехническую тему с тем, кто находится за закрытой дверцей.

Мы с папой установили на шестах антенну, которая обеспечила отличный приём радиостанций (она видна на фотографии дома). Приёмником заинтересовался дядя Миша. Я и для него к следующим каникулам сделал радиоприёмник. Другим жителям Костешина тоже захотелось иметь такие приёмники. Я наладил их «серийное» производство. Денег я не брал и не ставил никаких предварительных условий, но те, кто получили приёмники, в течение длительного времени, месяцами, носили нам молоко, яйца, творог, фрукты, овощи и другие плоды своего труда. Люди были очень довольны и на наши протесты отвечали: «У нас этого добра хватает, а вам надо за всё деньги платить».

Любознательный читатель может поинтересоваться: а что, разве промышленность не производила батарейные радиоприёмники? Производила. Под названием «Родина». Это был очень дорогой приёмник. А главное, он «жрал» так много электроэнергии, что батареи приходилось менять чуть ли не два раза в месяц, а они были дорогие, громоздкие, да ещё их не так-то просто было достать. «Родина» не могла конкурировать с моим компактным, экономичным приёмником, работающим от дешёвых общедоступных батарей.

Папа плёл для колхоза из ивовых прутьев большие корзины для переноски сена и соломы. Они назывались «гумёнными» — от слова «гумно». Гумно — это огороженная площадка, куда свозят сжатый хлеб для молотьбы. За это папе начисляли «трудодни». Была тогда в деревне такая форма учёта труда. Осенью, после расчёта с поставками государству, колхозники получали свою долю прибыли продуктами и деньгами в соответствии с количеством трудодней. Кроме того, для себя и на заказ отец плёл корзины для овощей, фруктов и грибов, а также хлебницы, сахарницы (для кускового сахара), шкатулки и другие вещи. Это были настоящие произведения искусства из разноцветных прутьев, украшенные фигурным плетением. Я и не знал о таких его способностях и до сих пор жалею, что не научился у него этому искусству.

К отцу иногда приходили люди с просьбой помочь им получить пенсию. Хорошо разбираясь в пенсионном законодательстве, отец давал им дельные советы, помогал подобрать нужные документы, составить заявление. Люди относились к Ивану Никаноровичу с благодарностью и большим уважением.

Я помогал родителям по хозяйству, ездил на велосипеде загорать и купаться на берег Осуги.

Папе было тогда шестьдесят два года. Здоровье у него было плохое. Особенно это было заметно, когда мы с ним пилили дрова. Он то и дело останавливался для отдыха, тяжело дышал, бледнел. «Сердце прихватило», — говорил он, сдерживая гримасу боли. Теперь-то я знаю, что это были приступы стенокардии. У него не было никаких лекарств.

Отец никогда и никому не рассказывал об аресте, допросах, суде и жизни в лагере. Даже мне и маме. При освобождении с него взяли подписку о неразглашении этих сведений. Внешне, для постороннего взгляда, он выглядел вполне довольным новой жизнью: рассказывал смешные истории, шутил — это было свойственно его натуре. Однако было видно, что его гнетёт пережитое и, прежде всего, то унижение, которому его подвергли. Вероятно, у него было также чувство вины передо мною. Ведь из-за него, хотя и не по его вине, я стал сыном «врага народа». Мне это, правда, особенно не повредило, но могло и повредить. А может быть, ему казалось, что я не верю в то, что он ни в чём не виноват, и поэтому осуждаю его. В общем, в душе у него не было покоя. Мне даже кажется, что на фотографии, где он сидит в лагерной робе рядом с мамой, всё это можно увидеть. Я думаю, что тихая, небогатая событиями деревенская жизнь со временем сняла бы тяжесть с его души, и он спокойно прожил бы отпущенные ему дни.