Анатолий Мосин - Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2

У Александра Евдокимова жена съездила в Каменск к брату. Тот, плотник на стройке, был объявлен японским шпионом, за связь с которым поплатились Евдокимовы потерей кормильца.

«Изъято при обыске». Порывшись в кухонной утвари, милиционер протянул начальнику железный пестик:

— Вот, холодное оружие.

— Дурак ты, что ли? — усмехнулся начальник, но пестик взял.

В Аверино вспоминают не один подобный случай. Повстанческому гнезду полагается быть вооруженным до зубов. А тут то охотничья переломка, то дамский пистолетик «Монтекристо» с одним негодным патроном. Жидковато. Стало быть, сойдет и пестик. Не для протокола, а скорей для потрясения духа: ага, мол, попался разбойник.

Вот книги в протокол заносили непременно. У А. Евдокимова изъяли «Путь к социализму», у А. Пирожкова — «Беседы о ленинизме», у М. Меньшикова — «Историю ВКП (б)», у П. Костарева — «Что должен знать молодой чекист», у Н. Меньшикова — «Почему кулак против хлебозаготовок».

Работали мужики над собой, пытались разобраться в жизни, в политических сложностях.

Афанасий Иванович Деменьшин в политике и грамоте был не силен. Устроившись пожарным на стройке, он поселился на улице Луговой в Свердловске и еще не совсем освоился на новом месте, как пришли с обыском.

— Где вы достали совсекретное письмо №2985? А личное партийное дело на имя В. К. Молокова? Откуда взяли книги «В стране свободного труда» с портретом и описанием врага народа Рыкова и «Известия наркомтруда СССР» с декретами, подписанными врагом народа Каменевым?

Осененный наконец догадкой, сообщает гражданин Деменьшин, что всю вышеупомянутую литературу жена принесла из сарая для заверток. Но чекистов не проведешь! Они уже поняли, что ночами пожарный проникает в партийные сейфы, чтобы выкрасть и передать за границу совсекретные письма, личные дела и портреты с описаниями.

«Решил дать следствию откровенные показания». Протокол допроса Дмитрия Ивановича Деменьшина напечатан на машинке. Фразы округлые, складные. «Я признаюсь, что являюсь участником контрреволюционной организации, которая ведет активную борьбу с советской властью». В шестнадцати пространных абзацах излагает пожилой колхозник, как он «вел агитацию против хлебозакупа и гос. планов», как «с антисоветской пропагандой выступал на общих колхозных собраниях». И стоит после каждого абзаца густой, широкий отпечаток пальца. Да знал ли Дмитрий Иванович, что именно «заверил» он своей натруженной крестьянской рукой!

Марию Лупоновну Деменьшину допросили в качестве свидетельницы. В ее доме после скитаний жил в примаках сапожник Василий Федорович Деменьшин. Или по-здешнему Вася Сысой. «Мой муж устраивал в квартире сборища тайные — закрытые. В комнату, где проходило сборище, меня не пускали. Характер этих сборищ я не знаю, но должна сказать следствию, что эти сборища были контрреволюционные».

Старожилы Лупоновну помнят и утверждают со всей ответственностью, что таких слов она отродясь не знала и ни за что не смогла бы выговорить.

А вот сам Василий Деменьшин был человеком грамотным, да к тому же бунтарем. И, видно, крепко надоел местной верхушке тем, что критиковал сельсовет и правление, писал о неполадках даже в газету.

За него взялись особенно цепко, допросы следовали один за другим. Пробовал сопротивляться. Написал протест начальству. Но белым флагом подшита в деле следующая бумага: «В своем заявлении на ваше имя я писал, что под влиянием психического воздействия следователя Бородина подписал протокол о несуществующей организации. После сегодняшней беседы, во время допросов я пришел к выводу давать правдивые показания. Написанное мною вышеуказанное заявление считаю неверным, что я допустил в силу своего нервозного состояния и малодушия».

И пошел ко дну Вася Сысой. В один из первых протоколов этих допросов следователи вписали якобы сообщенные В. Деменьшиным цели организации, действовавшей по установкам подпольного штаба: «подготовить повстанческие кадры в деревне с тем, чтобы в случае войны […] поднять вооруженное восстание; а в его планах — террористические акты над активными советскими работниками и колхозным активом; подрывная вредительская и диверсионная деятельность».

В обвинительном заключении будет из слова в слово повторена эта схема — не два же раза напрягать мозги!

Удручающе одинаково выглядят заявления «повстанцев» с просьбой вызвать их на допрос для дачи «чистосердечных показаний». Позднее, оказавшись уже в роли обвиняемых, работники следствия расскажут, что в тюрьме №2, помещавшейся на улице Декабристов, заключенные-уголовники умели «убеждать» своих политических сокамерников в неразумности запирательства. А руководил обработкой лейтенант госбезопасности В. Воскресенский, приговоренный впоследствии, как и Бородин, к расстрелу.

Та, конца тридцатых годов, волна повторных разбирательств вряд ли была продиктована жаждой справедливости. Скорей, это было прятание концов в воду. Мертвым не вернули доброе имя. Живых так и оставили в лагерях, не отмыв от нелепых, надуманных обвинений.

«Троцкистские измышления, контрреволюционная клевета». В чем они заключались? Как формулировались? А вот как:

«ВКП (б) и Советская власть усиленно ведут пропаганду, а колхозники живут плохо».

«С этими колхозами сколько ни работай, а сидим без денег и без хлеба. Нужно идти на производство».

«Вы ездите да обещаете, а мы опять голодом останемся».

«В. Деменьшин с С. Колобовым говорили, что план посева велик». Они же «писали заметки в газету о неполадках в колхозе, о плохой обработке земли, мелкой вспашке, продаже продуктов без контроля».

«Клеветнические измышления», получается, не лишены здравого смысла. Заподозрили кое-кого из аверинцев, что мечтают они председателей колхоза и сельсовета сместить, а других избрать. Стремление, абсолютно нормальное с сегодняшней точки зрения, приравнивалось тогда чуть ли не к попытке государственного переворота.

Ну, а кто на слове не пойман, в иных вольностях не замечен? За ним какая вина? О, это так просто!

«Кулак, сын кулака». Вписаны в «дело» эти слова — и никуда от них не денешься. Так поступили с Палкиными. «Дом, 12 десятин надельной и 25 арендованной земли, 7 лошадей, 2 подростка, 4 коровы, 5 подростков, мелкого скота — 15. Молотилка, веялка». Все записали. Упустили только, что кормилось с этого имущества 22 человека. После раздела среднему сыну Антону достались дом, амбар, баня, корова, телка, овца и шуба-яга. Не бог весть какое богатство. Их и описали при аресте и приказали семье хранить до особого распоряжения «под страхом кары революционного трибунала». Прослыть рачительным хозяином — что может быть опаснее и преступнее в те наизнанку вывернутые годы?