Анатолий Мосин - Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2

«К работе относился паршиво». Такое не очень-то протокольное словечко встречается в справках, которые вынужден был составить сельсовет на каждого арестованного.

Если ты кузнец — стало быть плохо ремонтируешь технику, и она по твоей вине на полевых работах выходит из строя. Если ты сапожник — стало быть не стараешься порезвей стучать молотком, и колхозники топают на сев босиком.

Да, мужики были не ангелы. Но сегодняшние аверинцы единодушны в главном: в селе помнят тех кузнецов, плотников, пахарей отнюдь не бездельниками.

По пятьдесят лемехов за день отклепывал молотобоец Егор Пирожков. Бросит взгляд заказчику на ноги сапожник Василий Дементьев — и, считай, мерка снята, сапог будет сидеть как влитой. Пришли в колхоз «принципиальные машины» — тракторные сноповязалки. Сели на них братья Антон и Василий Палкины и убрали разом «всю степь»! Выкосит литовкой две нормы Поликарп Пыжьянов да еще и на охоту убежит.

«Нет ни одного участка колхозных работ, который не был бы охвачен ныне разоблаченными», — гласит следственное «дело». И то правда. Ведь именно на этих «заговорщиках», их умении, трудолюбии держалось все сельское благополучие.

Кузнец Семен Колобов склонился над сломавшейся силосорезкой, с головой в нее ушел. А неразумного пацана Пашку дернул черт коней понукнуть. И рванули они сельхозмашину, и ударила она Семена Осиповича с маху. Выплюнул он зубы в горсть, разбитым ртом пересказал подручным диагноз, поставленный силосорезке. И только тогда упал в телегу, чтобы ехать в больницу.

Его, механика-самоучку, вспоминают с особым уважением. Любое железное старье мог оживить. Из ничего построил просообдирку с водяным приводом. Нынешние деды пацанами бегали на берег реки Багаряк глядеть, как из аккуратной машинки сыплется чистое золотое пшено.

Здесь стояли рядом кузница и столярка. Запах стружки. Сверкающая россыпь гвоздевых обрубков там, где куют лошадей. Котелок с супом перекочует с горна на верстак. Налетай, ребятня! Ничего вкуснее не едали Нина Евдокимова, Петька Колобов и их сверстники.

Взрослых тоже сюда тянуло. Всякую штуку в ремонт несли. Бывает, и ружье притащат. Приклад приладят, ствол почистят. И пальнут для пробы в береговой откос. Глядишь, и «статья» готова: террористы, подпольно изготавливающие боевое оружие.

А вот еще один «обвинительный документ»: «Участники организации Колобов и Ежов сконструировали плуг для того, чтобы колхозники, не прибегая к тягловой силе, на себе производили пахоту своих огородов». Этот провокационный момент участникам организации удался. Часть колхозников, при поддержке и подстрекательстве участников организации, действительно производили пахоту на себе. Участник организации П. С. Пирожков, глядя на колхозников, как они пашут, и насмехаясь над ними, говорил: «Колхозники еще не до этого дойдут».

Судили за находчивость и сметку. Наказывали за нерастраченную индивидуальность. Обвиняли в нежелании сдаваться обстоятельствам.

«Деменышин И. С. хвастался, что он приятель Кабакова и Головина, проводит их политику». Беспроигрышный прием — привязать подследственного к уже «разоблаченным» областным руководителям.

Скорей всего, они и знакомы-то не были. Слишком уж разный масштаб. У одного — деревенский. У двух других — областной. Но категория одна — власть. Тогда говорили: власть Советская, народная. Но как далеко было зачастую желаемое от действительного! У аверинцев к Ивану Семеновичу Деменьшину, к памяти его, и через более полувека отношение держалось настороженное, даже неприязненное. «Хлестко брался. Выполнял и перевыполнял». Вот свидетельские показания Марии Егоровны Шикшеевой, по-местному Хабонихи, женщины хромой, больной и одинокой.

«Я, Шикшеева, имела в 1934 году свою лошадь и корову, и на меня был наложен сельхозналог — молокозаготовка, мясозаготовка. Председателем сельсовета был Деменьшин Иван Семенович. В тот момент, когда проходила молокозаготовка, у меня корова не доила. Меня несколько раз вызывали в сельсовет платить молоко, но у меня никаких средств для уплаты не было. И вот, не помню, в какое время, Деменьшин Иван Семенович послал ко мне отобрать у меня корову, как якобы за задолженность, Деменьшина Степана Ивановича, Палкина Николая Егоровича и Палкину Главдию Антоновну. Вызвали меня во двор и говорят, что мы пришли за коровой. Палкин Николай Егорович взял веревку и пошел ловить корову. Я не стала давать. Они меня называли белобандиткой и т. д. Когда я ухватилась за Деменьшина Степана Ивановича и укусила его, он в это время меня толкнул и я упала на спину. Он встал промеж меня своими ногами и прижал и мне не было возможности подняться и не дать увести корову. Тогда Деменьшин взял висевшую на столбе веревку и этой веревкой привязал мне руки к столбу. Остальные в это время поймали корову и вывели за ограду. И когда ее увели, потом Деменьшин С. И. отвязал и меня.

Когда я пришла в сельсовет, Деменьшин Иван Семенович этому делу не придал никакого значения».

Бедная, хромая, связанная по рукам Хабониха, распростертая на земле. Кто виноват в ее беде? Председатель Иван Семенович? Но ведь он ее не связывал. Он только дал команду, а потом «не придал значения». Так ведь и ему была команда: взыскивать недоимки любой ценой! А те, кто решали сейчас его судьбу, тоже не придавали значения деталям и оттенкам. В иных обстоятельствах они бы расценили вышеописанную сцену как бескомпромиссное служение председателя высоким целям. Но на сей раз им нужен был компромат. И Иван Семенович был тоже зачислен в расстрельный список сорока восьми.

«Решением Тройки УНКВД Свердловской области от 11 сентября 1937 года приговорены к высшей мере наказания». На другой день началось исполнение приговора. Три дня понадобилось. Ведь их было сорок восемь! Еще двое расстреляны позднее.

В числе двадцати остальных, отправленных на десять лет в лагеря без указания статьи уголовного кодекса, было три женщины: монашки Соня и Александра Ивановна, крестьянка Мария Банных, или Маруся Баская, у которой через десять лет отсидки и ссылки о былой красоте напоминало лишь прозвище…

— И остались мы с дитями да с налогами, — вздохнула старушка, сидящая рядом со мной за библиотечным столом.

Сочувствовать им боялись. Даже на работе рядом становился не каждый. Предстояло парнишкам растить и возить трудный военный хлеб, служить в армии, где дальше стройбатов их не пускали.

Как ни трудно пришлось им в детстве и юности, но из горькой той безотцовщины выросли почему-то самые работящие и смекалистые, самые домовитые и совестливые люди села. Если бы не был пущен в распыл тот золотой генофонд!

И вот сидим мы, перебирая года и даты. Страшные даты расстрелов. Почему все же именно аверинцам досталась полная чаша сия? Потому, может быть, что было село на виду, колхоз не из худших, что аверинские мужики знали себе цену и к чужим ногам ее не клали.