Анатолий Мосин - Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2

— Как же так? И деда, и отца, и дядю… — горько клонил голову Семен Антонович Палкин. А Петру Семеновичу Колобову вспомнилось, как его — от горшка два вершка — вела мать ночью в поле к комбайну. Чтоб прогул не сделал, в дезертиры не попал, за отцом не последовал.

Уходят не прощаясь. Потом возвращаются, говорят друг другу:

— Вот что, мужики. Тринадцатое сентября аверинцам забывать нельзя. Давайте, поставим памятник. Где? Это на сходе решим. Сколько нас в селе наберется? Руки на месте. Сделаем.

Да почему считать только тех, кто в селе? А в Екатеринбурге, Каменске-Уральском, Сысерти, Верхней Пышме, по всей области. Партийный секретарь, глава сельской администрации, столяр-краснодеревщик, проректор вуза, совхозный инженер, учителя, механизаторы, шоферы. Аверинские мужики.

Сейчас в центре села высится беломраморный крест. У его подножия — белые буквы на черных плитах. Длинные столбцы, на много десятков имен. Палкины, Пыжьяновы, Меньшиковы, Деменьшины… Из века в век носители этих и других здешних фамилий возделывали и обустраивали родную землю. Большинство из них ушли в небытие молодыми и сильными. Земляки низко склоняются, губами припадают к родным именам и фамилиям. Не по доброй воле их носители расстались с жизнью. Но добрая память остается с ними навечно.

Сидим на лавочке у старенькой, незавидной рубленой избы. Хозяйке, Марии Федоровне Вертипраховой, восемьдесят два. Выглядит она моложе своих лет, хотя прожила их отнюдь не безбедно. Бывают такие люди — как бы с пружиной внутри, которая не дает согнуться. На добродушных бабушек не похожа — жестковата, независима. Однако на сей раз разговорилась. Соседка подошла, попугала:

— Давай-давай. Рассказывай! А они тебя завтра в каталажку.

Тетя Маня усмехнулась:

— Мне че, мне уж жить-то немного.

И продолжила рассказ:

— Нас у родителей было четыре сестры да брат. Бедненько жили. Корову держали да лошадь. По чужой работе ходили. Одеть че-то надо, а купить не на че — хлеба продажного не имели. Ходили — где кто позовет. Жали, косили.

— В революцию-то за кого были? За белых или за красных?

— Да откуда знать, за кого хвататься!

Все погнали по тракту валом, дальше Гробова убежали, верст, поди, сто будет. Мать говорит: запрягай лошадь, поедем. Тятя ей: никуда не поедем, че будет, то и будь.

Сестры старшие, однако, убежали. Родитель поехал, нашел их на стану или на хуторе. Когда назад повернули — красные верхами подъехали. Один хлестнул плетью: куда, старый черт, ездил? Тятя изогнулся, да че сделаешь.

Когда приехали — тятин брат, дядя Иван, красный партизан, дома был и распоряжался. Пулемет в доме наверху поставили, стреляли за реку.

— Ну, раз семья партизанская, значит, в колхоз с охотой пошли?

— Кому в подчинение охота? Скотину отдай, все отдай. Да куда деваешься. Зашли в колхоз, стали жить. Я уж замуж вышла.

— А мужнина семья покрепче вашей была?

— Две лошади, корова. Че шибко-то богатого? Вот дом был пятистенный, штукатуренный. Из-за него, видно, все и получилось.

Свекор уехал. Мне не сказали — куда. Остались дома свекровка да муж мой. Его и давай трепать. Забрали, увезли. Куда — неизвестно. Собрали мы шарабору разную. Знаем, что из дома выгонят, раз всех выгоняют. Свекровка к дочери своей ушла. Я одна в доме осталась.

Приехали на лошади Петя Косолапый да Липин-председатель. Сразу в анбар. Выгребли хлеб, какой оставался. Я на запор закрылась и сижу. У меня в чулане было неувезенное зерно — мешок пшеницы да мешок ячменя. Они — в сенки. Кричат: открывай! Во все окошки поглядели — я не показалася. В положении была. Думаю: вы все складете да увезете, а я растрясуся — че ись-то буду!

Потом нашего брата насобирали подвод шестьдесят и повезли. Обоз мимо дома родительского ехал, я и говорю ямщику, пожилому дяденьке: остановись, я забегу, возьму коробочку — там у меня крестик да поясок для ребенка.

Только дошла до канавы, а навершный тут: ну-ка, на место! Пнул меня. Я как-то на ногах устояла. Мама видела все. Выбежала, на дороге пала. Думаю: мама-то умрет у меня, сердце болит. Так и увезли.

Довезли нас до Ачита. Затолкали вниз, в подвал каменный. Туго насовано — до нас уж привезенные были. Закрыли на замок. Темно. Ночью приходят. Заорали: вставай! Сделали обыск, деньги отобрали. А у нас с собой ни копейки не было.

Рано опять приходят: вставай, бери котомки! А там уж обоз стоит. Немного отъехали, я и захворала. Мне уж надо рожать. Не доехать до городу-то. Вот свекровка и говорит провожатому: молодой человек, высадите нас в лесочке — время ей…

А в провожатых добрый человек был. Молодой, а внимательный. На ходке ехал с женщиной. Говорит: нет, бабуся, нельзя людей в лесу бросать. Ямщику нашему командует: понужай, обгоняй всех!

В Александровское привезли, затолкали в кладовку. Холодно. Пол каменный. Обоз ушел. 19 мая 31-го года это было. Дочь у меня родилась, сейчас в Липецке живет.

Мужа, оказалось, в Свердловск на стройку отправили. Я, как справилась, возила кое-че поесть. Не лишко кормили-то. Осенью он — всю правду расскажу — стал писать: Маня, задумал я бежать. Я ему пишу: ой, не бегай, а то опять будут нас за тебя таскать.

Потом приходит письмо, мужик мой пишет: я уехал к отцу, добрался хорошо, уже на работу хожу. Тут только я узнала, что свекор под Пермью живет, ложболванку для ружей тешет. Перед Рождеством муж по меня приехал на лошади: собирайся! Ехали, ехали, в лог заехали. Господи! Деревушка — три или четыре дома. И куда ты меня привез! Сколько-то там пожили, домой приехали. Еще дочь родилась. Муж в колхозе работал. Не тронули его. А из тех, кого обозом увезли, никто не вернулся.

— А дали вам обратно в свой дом заехать?

— Нет, ково там! Сожгли на дрова. Он бы и сейчас стоял — не ухнул. На квартире пришлось жить, не на одной даже. Выпросились к старушке. Она с коровушкой была. Стряпать начнет — я девок на печку посажу, пригрожу, чтоб не смотрели. Лида склонится: тетя, дай шаньгу! Хозяйка пополам разломит — хватит, мол, пусть мать стряпает. Бить жалко, дети ведь. Пришлось с квартиры съезжать.

Как муж на фронт ушел — нас в барак затолкали. И продавщицу подселили. Слепились две товарки-торговки, мухлевать начали. Милиционер меня вызывает: говори, куда они муку дели. А мне откуда знать? Он хлесь кулаком по столу. Я говорю: не хлещи, кулаки не порть. Ушла из барака, избушку купила — свекор подсобил. Огород садили. Девкам тоже досталось. Потому, наверное, одна из них и не рожает — в детстве надсадилась.

Я и бревна из реки доставала, в вагоны грузила. И в больнице санитаркой работала. И в пекарне. И в колхозе, потом в совхозе.