Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Аня похоронена под Саратовым.

А вышла она за Жору…

И дружба, такая, казалось бы, вечная, распалась из-за… Даже не знаю, как это назвать: глупостью или недопониманием. Очень обидно…

Но хватит о грустном.

Так я опять и в который раз о везении.

Училась я плохо и очень много пропускала. Нет, не подумайте чего, просто рядом были парк Тельмана, а главное — зоопарк. Вот я брала книжку и с утра уходила в зоопарк. Тихо, безлюдно, животные, почитать можно спокойно, никто не дергает…

Но в то утро я честно шла в школу, когда меня перехватил Сашка Сагиянц: редкостный, нужно сказать, проныра и пройдоха. А с ним рядом высокий темноволосый парень — ну Ален Делон!

— Познакомься, — говорит он, — это Алик Савельев. Очень много о тебе слышал, просил познакомить.

Тут я немного попятилась. Знала я про Савельева. И про пятидесятую школу. И про Киру Афанасьеву. Девушку со стальными глазами. Сказочную красавицу. Сестру жены известного в Ташкенте музыканта Юрия Живаева, чья фонотека тогда была легендарной.

И знала, что Кирина ревность вошла в пословицу. Да она меня в клочья порвет!

Однако не порвала. Хоть и грозилась плеснуть в глаза кислотой. И, забегая вперед, получилось так, что позже я отбила у нее еще одного парня. Своего будущего мужа. А школу в тот день опять прогуляла.

И моя жизнь стала волшебной сказкой.

Но опять это не то, о чем вы подумали.

Любовь не сложилась. Да я и не питала к нему ничего такого. Красота — это еще не все. Остальным он не блистал. И книг не читал. А мне главное — поговорить… Но вот насчет пластинок… Уж и не знаю, откуда у него было столько и таких!

Именно он принес мне «золотой диск» Пресли. В «золотом» футляре. И я впервые увидела лицо того, кто стал моим кумиром на долгие годы. Навсегда.

Свою любовь я передала сыну.

А мечту слетать в Мемфис на могилку Пресли — так и не оставила. Может быть, может быть… Пока есть силы…

Короче, я пропала. Во второй раз. Первый — с Гершвином. И сейчас… Нужно сказать, Алик жадностью не отличался и давал мне слушать пластинки, за что я ему навечно благодарна. Тогда — только за огромные деньги, только по большому блату, только у спекулянтов, да и то сомнительно. Время было суровое. И подобные вещи приравнивались… Короче, сегодня ты играешь джаз, а завтра — Родину продашь!

Да, а с Кирой мы позже учились на одном факультете. Только она — на немецком отделении. И ничего. Даже не подрались. Она оказалась очень хорошей, очень незлобивой и очень милой девушкой. Мало того, потом мы даже были в приятельских отношениях.

Ее уже нет. И от души надеюсь, что она попала в рай.

Учеба в сорок четвертой закончилась… даже не знаю, то ли трагедией, то ли фарсом.

И опять слово Жене Томпакову, моему однокласснику, ныне живущему в Германии.

В один прекрасный весенний день почти на исходе учебного года заходит он за своим другом Жоркой Ходасевичем, чтобы идти в школу. Жили оба в районе Алайского и шли, естественно, через базар.

А Жене, как назло, в тот день то ли ужасно не хотелось писать сочинение, то ли очень не хотелось учиться вообще, хотя учились они прекрасно, но он с чувством говорит Жоре:

— До чего же сочинение писать неохота… Хоть бы сгорела она, эта школа!

— Именно! — поддерживает второй от всей души.

И что вы думаете? Таки приходят они к остову сгоревшей школы!

Вот после этого и говорите, что мысль — нематериальна!

А кто виноват?!

Вот мне, приличной девочке, в голову бы ничего подобного не пришло. Это ж надо ж! «Сгорела»!!!

Ну и сгорела.

А всех нас перевели в пятидесятую.

Которую я и закончила.

Крайне неблагополучно.

Потому что тоже была пронырой и пройдохой.

Пользуясь некоторыми застарелыми недугами, пошла к ревматологу и раздобыла справку о том, что мне нельзя сдавать выпускные экзамены. Еще бы можно — с единицей в полугодии по астрономии! Единственный случай в истории школы, я полагаю!

Бедный директор Ермаков даже растерялся от такой наглости.

Стал объяснять, что экзамены можно не сдавать только отличникам, и то если… Условий уже не помню. Под конец так расстроился, что пообещал поставить мне тройки по всем негуманитарным предметам, лишь бы я только явилась на экзамены.

Явилась. Получила. Правда, из-за этого не сразу попала в университет: аттестат был, если не считать литературы, истории и т. п., просто позорным.

Мало того, я и в комсомол-то не вступала — хотела бы знать, кто бы меня принял! С такими-то оценками!

Но этот кошмар при поступлении, по-моему, просмотрели: кто там будет читать анкеты?! Ясное ведь дело — все комсомольцы, и кому в голову может прийти, что есть и НЕ!

Но именно тогда при поступлении учитывалась средняя оценка аттестата. И хотя сдала я на одни пятерки, не хватило двух сотых балла… И пришлось идти резервисткой. Правда, только до первой сессии. Потом вылетело столько студентов, что нас — а таких было довольно много — зачислили всех.

Но вот при всех своих тараканах и закидонах я все-таки была очень наивна, и если прогуливала, то только чтобы читать без помех. Мне это было интереснее математики. И физики тоже.

Росла я и училась в абсолютно благополучных районах. И понятия не имела, что существуют другие районы и другая жизнь. Дома у нас пили только свое вино. Родители покупали килограмм сто винограда саперави, по двадцать семь копеек, или муската — по тридцать и делали свое вино. Один раз в несколько лет. Процесс велся строго по книге «Виноделие». И каждый раз шли жаркие баталии: давить одни ягоды или класть и веточки тоже. Шуму-то, шуму… Но вино получалось хорошее. Сухое красное. А вот из муската — даже игристое. И никаких ванн, в которой делалась брага. Бутыли. Десятилитровые. И такие же — для вишневки. Я, если бы сейчас что и пила, то именно мамину вишневку. Даже не ее, а ела бы вишни. Нет на свете ничего вкуснее пьяных вишен!

Так вот, в нашем доме водки вообще не водилось. Только вино. Фильтровалось оно тоже по всем правилам. Запечатанные сургучом бутылки стояли под кроватями. И поэтому наверное я так непримирима к алкоголю. Сама почти не пью, а больше всего я когда-то любила газировку. Да и ту теперь, говорят, нельзя.

А ведь еще были и наркотики. Как-то мы с мужем шли по скверу. И он вдруг говорит:

— Чувствуешь? Это план курят.

Позже такой же запах я унюхала в Амстердаме. Где вообще курят прямо на улицах.

В середине восьмидесятых я прочитала роман «Плаха» Чингиза Айтматова. Тогда я уже жила в Москве. И, говоря о романе с моей знакомой Олей Вильчек, очень удивилась, что, оказывается, у нас есть наркоманы. А она обозвала меня наивной дурой и, как оказалось позже, была права.

Потому что сейчас я хочу рассказать об одном человеке. Нет. Другом моим он не был. И даже в приятелях не числился. Очень мы были разные что ли… Но и не враждовали, конечно. Просто знакомый. Но человеком он был необычным. Я бы сказала, без кожи. Вроде меня. Но у меня только кожи нет. А позвоночник имеется. Вот у него не было ни того, и другого. Умница, талант, способный, остроумный, оригинал… и совсем слабый. Совсем безвольный. И погиб поэтому… Правда, наш общий друг Буба Шамшидов со мной не согласен. Он утверждает, что Славка просто не сумел вписаться в то время. А в это? Сумел бы? Что-то мне не верится. Для этого он был слишком порядочным человеком…